Ах, Ксюша, Ксюша!
Только тогда она не плакала, держалась что есть сил, нельзя было выдавать своих чувств, не пришло время. Зато теперь она позволила себе расслабиться, хотя я и уверял ее, вкладывая всю душу в песенные строки, справиться с бедой, любовь храня.
Текут слезки по румяным щечкам, ох, текут. Впрочем, оно и понятно: справлюсь-то не сразу, неизвестно когда, а пока впереди вновь разлука. Очередная, и не факт, что последняя. Может, на месяц, а может и на….
Нет, о плохом ни к чему. Не хватало, чтобы я сам рассиропился, и без того слезы к глазам подступают, а я должен остаться в ее памяти эдаким рыцарем без страха и упрека, чтоб сам Пьер де Байярд помер от зависти, глядя на мою бодрую физиономию.
И тут как назло выскочила на крыльцо Марина. Явилась, не запылилась. Вид у нее был — ух! Отсюда видно, насколько злющая. Разве искры из глаз не летели, а там как знать — не зря же столпившиеся на крыльце и подле него многочисленные зеваки мигом ринулись врассыпную кто куда. Не иначе как она их ожечь успела.
Я перешел к финальному припеву, когда она стала спускаться по ступенькам лестницы. Разумеется, в сопровождении своих дам-фрейлин. Или нет, это Казановская и иже с нею были фрейлинами, а эти так, обычные русские боярышни. До меня они ее сопровождать не стали. Будучи на полпути она что-то коротко бросила им на ходу и те послушно остановились. Застыв на месте, девахи принялись нерешительно оглядываться, не решаясь возвращаться и не зная, что им делать.
А я меж тем старательно выводил: «Лишь с тобой, лишь с тобой, только с тобо-ой!» и, помахав на прощание рукой своей любимой, неторопливо направился к Мнишковне. Все правильно, после гурии надо непременно пообщаться с фурией, а то жизнь медом покажется.
Дойдя до нее, я учтиво поклонился дамочке с нитками вместо губ, прикидывая, как бы половчее, а главное, побыстрее свалить, — очень не хотелось портить себе настроение ненужной перепалкой — но не тут — то было.
— Не довольно ли тебе, князь, на посмех себя выставлять?! — прошипела еле слышно Марина и столь зло зыркнула в сторону Дубца, что мой стременной испуганно попятился.
Ладно, помогу парню, пускай организованно отступит. Я протянул ему гитару и распорядился:
— Положи в футляр и отнеси на подворье.
Дубец охотно закивал и благодарно, но в то же время чуточку виновато поглядывая на меня, поспешил улизнуть. Дождавшись, пока он нас покинет, Марина недовольно напомнила:
— Ты не ответил, князь.
— Почему ж на посмешище, — миролюбиво возразил я. — Помнится, в Европах трубадуры еще четыреста лет назад воспевали дам своего сердца и никто не считал, что они выставляют себя на смех. А в Испании у самых знатных грандов вообще возведено в обычай петь под окном своей любимой. И кто не поет, тот, стало быть, и не влюблен вовсе. Так что хочешь — не хочешь, а иди и горлань, даже если медведь на ухо наступил.
— Какой медведь?!
— Испанский, конечно, — пояснил я, пренебрежительно добавив. — Ну сама подумай, яснейшая, откуда бы там русскому взяться.
— Мы на Руси, а не в Испании, — еще сильнее поджала губы Мнишковна.
— Благодарю за напоминание, — вежливо поклонился я в очередном поклоне. — Хорошо бы и тебе почаще вспоминать, в какой стране находишься. Особенно перед тем, как начать устанавливать свои порядки вроде законов против еретиков и костров для ведьм.
— Ныне речь не о том, — она вдруг смягчилась и неожиданно сменила свой змеиный шип на обычную речь, притом весьма громкую. — Я ить ведаю, что когда сердце от любви разрывается, удержаться тяжко. Но ежели ты, князь, вовсе утерял голову и не мыслишь о себе, подумал хотя бы о даме своего сердца, кою ты….
Самое странное, что в ее звонком голосе, разносившемся по двору, злости я не чувствовал. Скорее некоторое сочувствие и более того, нотка легкого сожаления.
— Мне, — она вздохнула и отчего-то понизила голос почти до шепота, — на месте царевны было бы…, — снова последовал прерывистый вздох и голос ее вновь зазвенел отчетливо и громко, — тоже горько расставаться со своим кавалером, но надо терпеть.
Ее ладошка как бы в знак утешения мягко легла мне на грудь, и она оглянулась на по-прежнему открытое окно в покоях Ксении. Вслед за нею и я непроизвольно глянул туда, но царевны в нем не увидел.
— Однако интересы короны порою требуют сжать свои сердца в кулак, как бы они ни рвались из груди друг к другу. А потому иди и наперед запомни, что не след выдавать свои чувства раньше времени.
«Вначале науськала на меня моего ученика, а теперь утешает, — мрачно подумал я. — Ишь, какое сочувствие демонстрирует на публике. Ох, хитра. Если и станут в народе возмущаться моим удалением из Москвы, то ее винить ни у кого язык не повернется».
— Иди же, князь, не то и впрямь сердце из груди кой у кого выскочит от горя, — поторопила она. — Да и я с тобой до крыльца, — и протянула мне руку.
Делать нечего, пришлось принять и сопроводить до ступенек, после чего, отвесив еще один поклон напоследок, податься дальше, к воротам.
— А ты что ж, князь, чрез палаты не хотишь? — окликнула она меня. — Негоже с такой титлой чрез хлопские врата хаживать вместях с конюхами, да прочими пахолками. Да еще… в драных портах…
Ишь ты, коза внимательная. Заметила все-таки. Еще и при Ксюше что-нибудь эдакое ляпнет, с нее станется. Я остановился и вежливо пояснил:
— Насчет портов принято так на Руси. Когда человек в опале, он не стрижется, не бреется, не моется. Словом, ведет себя точь-в-точь как принято в ваших Европах, — не удержался я от подколки. — И надевает самое худшее платье, ибо в печали.
— Что-то я не приметила той печали, — съязвила Марина.
— А я ее очень глубоко затаил. Что касается палат, то мне в них государем велено не появляться.
— А во дворе, стало быть, можно?
— Раз не указано, почему бы и нет, — пожал я плечами.
— Зато иное указано, — вспыхнула Мнишковна. — Чтоб нынче же тебя в Москве не было, а ты эвон чего творишь!
— Творю, — согласился я. — И буду творить, поскольку государь повелел удалиться к вечеру, так что я до торжища прогуляюсь, а потом посплю малость, — я демонстративно зевнул, — да в баньку наведаюсь. Но когда солнышко на месяц сменится, меня в Москве не будет.
— И очень хорошо! Нечего в столице глупцам делать! — выпалила она и, просеменив поближе, вновь перешла на змеиный шип. — А ведь упреждала тебя, чтоб меня держался. И милость свою готова была тебе явить… какую угодно…, а ты…. Эх, ты!
Я оторопел. Всякое ожидал услышать, но такое…. И эти нотки сожаления, прозвучавшие в голосе. Странно. За каким лешим сейчас-то я ей понадобился? С троном у нее полный порядок, добилась своего, захомутала моего ученика, тогда зачем ей я? Не иначе, как дамочка предпочитает одновременно морочить голову и получать удовольствие.
— Твоя мысль, наияснейшая, настолько изящна, что ее невозможно ухватить, — честно ответил я. — Особенно мне, как тупому кунктатору, — и поклонившись в очередной раз, удалился. Через ворота, разумеется.
Правда, без еще одной встречи с Годуновым не обошлось. Случайной, скорее всего, хотя как знать. Произошла она спустя три минуты недалеко от моего подворья, к которому я направлялся.
Куда престолоблюститель ехал — не знаю, наверное, в какую-нибудь из церквей, время-то к обедне, но, заметив меня, он остановил коня и чуточку смущенно осведомился, не осерчал ли я на его повеление.
— Да что ты, государь, — радостно заулыбался я. — С царского плеча и по уху приятно! — и посетовал, сдергивая с себя шапку и намекающе приглаживая волосы. — Об одном жалею: вороны что-то высоко летают, да не над нами. А мне так хотелось вместо рушника потрудиться, так хотелось!
Годунов вспыхнул и, пришпорив коня, рванул в сторону Знаменских ворот.
«Зря, наверное, я с ним столь резко. Получается, оттолкнул», — запоздало подумалось мне.
Но с другой стороны может оно и хорошо, если учесть предсказание пророчицы. Ну какой он теперь для меня близкий? Значит, и проклятье должна его миновать. А коль нет, то я неподалеку — успею в случае чего, ибо из Вардейки уезжать в ближайший месяц не намерен. Да и для Ксюши чисто психологически куда легче переносить разлуку, если она будет знать, что стоит ей утром свистнуть и я к вечеру появлюсь в столице.
