— Вот осчастливил, так осчастливил, — умиленно запричитал тот. — А челобитную свою дозволь не дьяку, а в твои рученьки передать, государь-надежа, — и принялся торопливо совать в руку Годунову свой свиток, свернутый в тоненькую трубочку.

Тот не противился, взял и, высоко вскинув подбородок, прищурился, всматриваясь не в мое лицо, а куда-то пониже. Кажется, его внимание привлек точно такая же, как у Троекурова, трубочка, которую я держал в своей руке.

— Что там у тебя, князь? — прозвенел голос моего бывшего ученика. Все как по команде разом обернулись в мою сторону. Я замешкался с ответом. — Никак тоже челобитная? — и Федор торжествующе усмехнулся, словно говоря: «А чем ты нынче лучше его? И если лучше, то намного ли?»

И действительно. Получалось так себе, на самую малость. Не особо наблюдательные могут и вовсе не заметить разницы. А куда деваться? Как говорил один сатирик, горбатым можешь ты не быть, но прогибаться жизнь заставит. Хотя….

А вот пускай попробует заставить! И вообще нужно жить по-своему даже тогда, когда жизнь диктует свои условия.

— Да что ты, государь, — выпалил я. — Думал, у боярина Головина деньгу истребовать для Земской избы, да подумалось, недосуг ему сегодня казной заниматься, так я, пожалуй, в другое время загляну, после обедни, — и разорвал свою грамотку.

Драл я ее в точности, как сам Годунов секундами ранее вытирал руку об голову Троекурова, неторопливо и тщательно. Раз, другой, третий…. Навряд ли кто-то понял то, что я хотел и сказал бывшему ученику этим своим поступком. Кроме него самого, разумеется.

— Ну-ну, — угрожающе протянул Федор и подался вверх по ступенькам крыльца.

«Теперь точно в Кострому загонит, — понял я. — Ну и чёрт с нею. Вполне приличное место. Тем более, мне там все хорошо знакомо….»

Остальные повалили следом за Годуновым, а я остался стоять внизу. Торопиться было уже некуда. Собрать вещички я успею за пару часов, а на сборы престолоблюститель навряд ли даст меньше трёх суток.

Одолевший с десяток ступенек Красного крыльца Федор вдруг резко притормозил, оглянулся и осведомился:

— А более поведать мне нечего, князь? Может, пожаловаться хотишь на кого?

Это был шанс. Мне предоставляли возможность пусть устно, но сказать слово в свою защиту. Я открыл рот, но понял, что ничего говорить не стану, поскольку все равно пришлось бы начинать со слов: «Челом тебе бьет твой холопишко Федька Мак-Альпин. Смилуйся, государь, пожалуй меня…» Ну и так далее. А стоит начать с иного, не столь холуйского, получится еще хуже. Тогда мне о Костроме останется лишь мечтать…, сидя где-нибудь в Сургуте или Нарыме.

Я передернул плечами.

— Жаловаться не привык, государь. Мне больше как-то самому за других заступаться приходилось, — и я с улыбкой развел руками, но прибавил: — Но за ласковое слово благодарствую, — и склонился в низком поклоне.

— Что ж, будь по-твоему, — холодно кивнул мой бывший ученик и направился в палаты. Больше он в мою сторону не оборачивался.

Вот и все. Я машинально посмотрел на обрывки челобитной и подбросил их вверх. Получилось нечто вроде конфетти. С Новым годом тебя, старина. Правда, на дворе начало лета, но если призадуматься, то для меня грядущие перемены и впрямь символизируют новый год.

Но мои злоключения этим не закончились. Вначале душу растравил Власьев, прикативший на мое подворье незадолго до обедни.

— Сказывал же тебе, князь, живи тихо — не увидишь лиха, а ты…

— Жил бы тихо, да от людей лихо, — парировал я.

— Знамо лихо, коль сам себе подсобить не восхотел, — возмутился он и, потеряв свою обычную невозмутимость, принялся упрекать меня за гордыню.

Судя по его словам, если б я не выпендривался и подал челобитную как и прочие, то скорее всего Годунов решил бы дело в мою пользу. Дескать, он и без нее долгое время колебался, чуть ли не по три раза уличив каждого из участников во лжи и в напраслине, излиха возводимой на князя Мак-Альпина. А когда речь зашла о чести и потерьке отечества, Годунов сам напустился на Романова с попреками. Мол, видоки в один голос утверждают, что Федор Никитич первым назвал князя безродным, меж тем как в его жилах течет и кровь древних шотландских королей, и Рюриковичей с Гедеминовичами.

В конце концов, они ушли, ничего не добившись, но Романов, выходивший последним, у самой двери остановился и, вернувшись, попросив тайной аудиенции. Что там говорилось и какие дополнительные аргументы привел боярин, дьяк не ведает, но сразу после нее Годунов вызвал ожидавшего окончания их беседы Власьева и велел составить указ о моей отправке в Кострому. Дьяк, не удержавшись, попытался напомнить о Земском соборе, за коим желательно присмотреть, а лучше князя никому с таким не управиться. Однако напоминание ничего не дало. Годунов твердо повторил свое распоряжение об указе, а, касаемо собора криво ухмыльнулся и заметил, что и без князя найдется кому управиться с выборными.

— Срок три дня? — деловито уточнил я у дьяка. Тот кивнул. — Ну что ж, буду собираться.

Афанасий Иванович вытаращил на меня глаза.

— Так ты вовсе ничего не собираешься делать? — Я решительно мотнул головой. — А может поупирался бы маленько. Мыслю, ежели в ноги к государю падешь, глядишь и передумает.

— Не хочу падать, — отверг я его идею.

— Сызнова гордыня взыграла? — догадался дьяк.

— Да нет, — покачал я головой. — Устал просто. Надоело.

Уезжал от меня Власьев удрученным, а у меня наоборот, отчего-то и настроение поднялось. Хорошо, когда есть определенность, пусть и такая гадкая.

Оставалось последнее — отправить Галчонка к Ксении. Этим я и занялся, заодно распорядившись паковать вещи и готовиться к отъезду. Одно неясно — как с гвардейцами? В смысле, позволит ли Годунов взять их с собой. Вообще-то это был хороший благовидный предлог заглянуть к престолоблюстителю, но посидев с кружкой кофе и как следует поразмыслив, я от этой идеи отказался. Ни к чему. Раз Власьев о них не сказал ни слова, значит, и в указе о моей отправке они не фигурируют. Следовательно, у меня руки развязаны — могу забрать. Если же напомню, то, судя по тому, что Романов нашел весомые аргументы для моего изгнания, получится хуже. Годунов, чего доброго, спохватится и отдаст их под начало другого воеводы.

Самым первым делом я отправил Багульника на яузскую пристань насчет найма стругов. Их хватало, но лучше договориться заранее, а то мало ли. С Романова станется и тут исхитриться мне напакостить, организовав какие-нибудь помехи, чтобы я не отплыл вовремя. Для чего? Появится новый повод вложить меня Годунову, будто я окончательно наплевал на его указы, решив остаться в Москве. Нет, лучше позаботиться обо всем загодя.

Пока скатывали ковры, я составил список неоконченных дел, с которыми желательно управиться до отъезда. Например, съездить на Пушкарский двор и забрать там отлитые болванки для гранат. Заодно переговорить с мастером Чоховым и кое с кем из его учеников и поглядеть, как продвигаются мои заказы, полученные ими от меня в первые дни после моего возвращения из Эстляндии.

Плюс к этому следовало переговорить и подробнейшим образом проинструктировать своих тайных спецназовцев. Эх, жаль, что Романов, по всей видимости, решил отказаться от услуг Багульника. Не иначе как заподозрил подставу. А сейчас мой человечек во вражеском стане был бы как нельзя кстати. Но увы — не вышло. Ладно, обойдемся.

Едва составил список, как на подворье появилась… Галчонок. Вот тебе и здрассте! Неужто Ксюша отвергла ее? Но оказалось, она принесла послание от царевны. В нем сообщалось, что ей все известно, ибо братец перед нею не таился и пояснил ей причины моей отправки в Кострому, каковые она мне и изложила в своем письме.

Хитер оказался Романов. Мгновенно перестроившись, он в разговоре с Годуновым один на один зашел совсем с другого бока. Мол, вчера они все погорячились излиха, правого сыскать тяжко, но дело в ином. Неужто сам государь не видит, насколько недовольны члены Малого совета поведением князя Мак-Альпина, сумевшего ополчить против себя всю знать? Если нынче не принять мер, оставить его безнаказанным, то в самом скором времени Федор Борисович останется вовсе без бояр и без окольничих.