Пожалуй, если бы не их разочарование, и ничего остального не произошло. Попросту разошлись бы вслед за покинувшим палату Годуновым и Мариной. Но чересчур велико оказалось во многих желание напоследок унизить меня. Коль государь пожалев, не обвалял в грязи, так они решили расстараться сами. Опять-таки и я сам больно весело выглядел, а это для них помрачение праздника и вообще нож острый. Да и Марина подлила масла в огонь. Уже на выходе она, обернувшись, негромко молвила:

— Прощевай, князь. Теперь долго не увидимся, — а во взгляде столько яда — любая гадюка позавидует.

Ну и остальные следом ко мне потянулись. Началось невинно. Ко мне подходили и сетовали по поводу пошатнувшегося здоровья. Правда, по принципу: «Для нас нет большей радости и счастья, чем ваше горе разделить». Но сдерживались не все. Кое-кто выражал мне сочувствие не скрывая удовольствия, а порою обходясь без лицемерного соболезнования.

— Не все тебе, князь, из почтенных людей дураков делать, — проворчал Головин. — Ныне, вишь, и сам в них очутился.

— Оказаться в дураках случается каждому, а вот ты, по-моему, способен на одно это, — огрызнулся я. — Лучше пореже в Казенную избу заглядывай, а то в ней всякий раз после твоего ухода недостает чего-нибудь.

— Ну что, сел в лужу, — злорадно оскалился Салтыков.

— Это по крайней мере лучше, чем ударить в грязь лицом, — парировал я.

— Ишь, одурачить всех нас задумал?! Ан не тут-то было, — бросил на ходу Вельяминов.

— А тебе-то чего волноваться? Одурачить можно умного, но дурака — никогда.

— Низко ты упал, лапушка, — пропел Семен Никитич Годунов.

— Зато с каким достоинством!

Лишь один извинился. Как ни удивительно, но им оказался Татищев.

— Ты, князь, не серчай. Не со зла я на тебя. Да ты и сам виноват. Уж больно изъясняешься мудрено. Опосля-то, ежели не спеша покумекать над твоими речами, много дельного видать, а поначалу…. Вот я и того….

Надо же, дошло до мужика. А за критику спасибо, непременно учту, и впредь постараюсь растолковывать пояснее.

Было и искреннее сочувствие. Сподобился на него Михаил Богданович Сабуров. Во всяком случае, фальши я в его словах не почувствовал.

— Ништо, князь, — ободрил он меня. — Послужить на любом месте можно, а за неблагодарных бог благодарит.

Ишь ты, какой смелый. Даже Годунова вскользь покритиковал, не побоялся. Впрочем, насколько мне известно, он и раньше, воеводствуя в Астрахани, вместе с тамошним архиепископом Феодосием отказался присягнуть Дмитрию. Надо запомнить мужика, благо, он — один-единственный, кто отважился посочувствовать опальному. Нет, вполне возможно, что его точку зрения кто-то разделял, но… молча.

Зато остальные….

Чего только ни желали мне, но я все равно не подавился, по-прежнему сохраняя на лице надменно-скучающее выражение. Да и во взгляд свой вложил такое презрение ко всем ним, что прочитали его даже неграмотные, то есть особо толстокожие. Если бы они поняли, что это нормальная защитная реакция — чем глубже человек сидит в дерьме, тем выше он держит голову — они бы не наседали со своими подколками. Но психологов на Малом совете не имелось, а потому мое поведение несказанно бесило народ. Впрочем, и меня их «сострадание» постепенно стало доставать и я внутри постепенно начал закипать, чувствуя, что еще немного и сорвусь.

Сейчас бы на подворье, холодный душ, чашку кофе, но для этого надо покинуть царские палаты. А как мне выйти, когда аккурат перед дверью, загородив ее от меня, скопилась кучка из семи человек во главе с Романовым. Тон задавал Федор Никитич, громко рассказывающий своим прихлебателям, как он, будучи на Опекунском совете, неоднократно увещевал меня не горячиться и быть поосторожнее.

— Не бери наскоком — поплатишься боком. Тонко натягиваешь — оборвешь. А он за свое. Ну вот и достукался. А иным прочим наука — не кичись, а старым родам в ножки поклонись.

При этом он демонстративно не глядел в мою сторону, давая понять, что я для него отныне пустое место.

— Послезавтра не забыть бы тебе напомнить государю, что и приказы, кои ныне под князем, надобно иным людишкам поручить, — озабоченно встрял Репнин. — Да поначалу помыслить промеж себя, кого на какой поставить.

— А чего там особо мыслить, — пренебрежительно отмахнулся Романов. — С Земским двором особливо помыслим, не к спеху, а Стрелецкий…. Чаю, ты, Ляксандра Андреич, воевода первостатейный, вот и примешь его под свое начало. Да заодно и ратных холопьев князя Макальпы приструнишь, а то возомнили о себе невесть чего. Известное дело, безродные, нету в них вежества. А всего лучше воеводой к ним сыновца моего поставь, Ивана Борисовича Черкасского. Он хошь и в стольниках покамест, но рука твердая, сумеет их норов пригасить.

— Будь покоен, Федор Никитич, спуску не дам, — солидно пробасил Иван Борисович. — В бараний рог скручу. Такую острастку задам…

Замечание про гвардейцев меня окончательно достало. Приструнить и пригасить, говорите? В бараний рог? Ну-ну. Я демонстративно кашлянул в кулак, не столько намекая, что нахожусь рядышком (они и без того это прекрасно знают), сколько сигналя, что собираюсь встрять в их дискуссию. Но никто и ухом не повел, демонстрируя свое безразличие.

— А Аптекарский приказ кому? — озаботился толстый Иван Годунов.

— Жребий киньте, — посоветовал я.

Все дружненько повернулись и уставились на меня. Несмотря на мой мрачный вид они меня ничуть не опасались. Подумаешь, молод и ретив. Среди них тоже не старики собрались, а кое-кому — вроде Черкасского и Сицкого — и вовсе тридцати не исполнилось. Да и оружия у меня под рукой не имелось — положено все сдавать перед входом в царские палаты, включая саблю. Так что глумливые ухмылки со своих рож они убирать не собирались.

— Ты енто о чем, князь? — поинтересовался Репнин, задирая голову в тщетной попытке изобразить надменность, но по причине низкого роста получилась какая-то пародия. Правда, бороденка угрожающе нацелилась мне в грудь.

— О евангелии, — пояснил я, процитировав: — Распявшие его делили одежды его, бросая жребий, кому что взять.

— Мыслится, мы и без советчиков неплохо обходились, — пренебрежительно отмахнулся старший из братьев Романовых.

— Да я и не собирался встревать, но у меня возникли опасения, что у вас появился повод для радости, потому и хотел предупредить — мои дела не так плохи, чтоб вы столь бурно ликовали. А на будущее даю совет: не стоит делить шкуру неубитого медведя, особенно в его присутствии. Медведю это может не понравиться. Сдается, поспешили вы с дележкой приказов. И у тебя, Иван Борисович, навряд ли получится задать острастку моим гвардейцам. Не думаю, что государь их тебе доверит, ибо стая волков под началом барана очень скоро становится баранами, а Федору Борисовичу оное весьма нежелательно.

— Ну ты! — вякнул было Репнин. — Как смеешь?!

— Погоди, Ляксандра Андреич, — отодвинул его в сторону Романов и вкрадчиво осведомился. — Ты что, князь, вовсе забылся? Решил поперек государевой воли пойти?

— Ну зачем же поперек государевой, — пожал я плечами и медленно направился в обход «могучей кучки» поближе к стене, чтобы обезопасить себя с тыла от их будущей атаки, коя не за горами.

Руки аж чесались в надежде на добрую славную драку. Говорят же, что обиду куда легче перенести, если дать рукам волю, а у меня этих самых обид скопилось столько — на несколько драк с лихвой. Как там Киплинг в своей «Заповеди» говорил? «Будь прям и тверд с врагами и с друзьями, пусть все, в свой час, считаются с тобой…». Вот, вот, а кто не хочет считаться, того мы сейчас этому быстренько обучим. Но не словесно, а наглядно — нет смысла давить интеллектом на тех, кто нуждается в обычном пинке под задницу.

— Про Стрелецкий приказ в указе Годунова ничего не сказано, — напомнил я. — Про остальные тоже. Получается, не супротив его воли, а супротив твоей, боярин, а такое мне не впервой, я ведь и раньше на нее плевать хотел. А вот ты, Федор Никитич и впрямь кое-чего забыл. Например, то, что воспитанный пес никогда не станет лаять раньше своего хозяина.