— Да чего ж не понять-то? Знамо, за грехи ниспослано, — глубокомысленно изрек он.

Я хмыкнул. Хорошо повернул. Молодец. А главное, ничего делать не надо, ибо с господом спорить бесполезно — коль послал, страдай, но терпи. Ан нет, милый, не выйдет!

— Значит так. Придется тебе эти грехи замаливать вместе со своими подьячими, — Салматов вновь охотно закивал. — Но вначале согласно повелению самого Федора Борисовича Годунова разберешься со всеми помойками.

— Счесть их что ли? — не понял Иван Семенович.

— Убрать! — рявкнул я. — Да чтоб ни одной косточки, ни одной драной тряпки на московских улицах не осталось, начиная с Кремля и заканчивая Скородомом.

Дьяк незамедлительно впал в ступор. Выходил он из него мучительно долго и, наконец, умоляюще глядя на меня, промычал, бухнувшись на колени прямо посреди улицы:

— Помилуй, княже! Тады у меня все подьячие на следующий день разбегутся. Нешто им осилить таковское? — и он обвел рукой улицу, демонстрируя количество мусора.

— Осилите, — заверил я. — Но не вы, а… острожники. Вам же надо сделать следующее…

Инструктировал я Салматова недолго, огласив короткий перечень необходимого, а для надежности сунул ему в руки список с ним. Но у дьяка, оказывается, была отменная память. Когда я потребовал повторить, что надлежит сделать его подчиненным в самое ближайшие дни, он перечислил, не заглядывая в список и ничего не забыв из сказанного мною.

— Бочки здоровенные заказать — раз, — загибал он для верности пальцы. — Телеги прикупить, да упряжь конскую — два, на Конюшенном дворе из царских табунов лошадей выбракованных истребовать — три, места сыскать, куда бочки оные ставить, да прикинуть, сколь их потребно — четыре, конюшню поставить — пять, для ямины огромадной за Скородомом место выбрать….

Перечислив, он тупо посмотрел на загнутые пальцы, задумчиво покачал образовавшиеся кулаки, словно взвешивая их, и тоскливо осведомился:

— А выйдет ли?

— О серебре не твоя печаль, — отмахнулся я. — Об острожниках, чтоб не разбежались, тоже моя забота.

— Да я об ином, — отмахнулся он. — Ить кажный второй из лени до оных бочек не дойдет, и получится, яко свинствовали, тако и далее станут. Упрямый на Руси народец-то. Ежели упрется, ему хоть кол на голове чеши, а все без пользы.

— А мы, когда установим бочки и приготовим все для их вывоза, упрямцев по кошелям лупить станем, — невозмутимо пояснил я. — Хочешь и дальше свиньей жить, живи. Никто не мешает. Но тогда и плати. Поначалу полушку, на второй раз — деньгу, на третий — копейную, в четвертый — две….

— Неужто до рубля доведешь? — перебил он испуганно.

— Нет, на алтыне остановимся. Но за каждую кучу, — уточнил я, пояснив, что у бояр подворья большие, заборы тоже, места для свинства много и несправедливо за пять мусорных куч брать столько, сколько за одну.

— Объявить о таком легко, — закручинился он, — а поди выжми оную полушку. Умучаешься.

— А мы в указе упомянем, что если в сей день уплаты не последует, назавтра пеня удваивается, а послезавтра возьмем вчетверо.

— А опосля в восемь, — критично продолжил вслед за мной Салматов. — А далее в шестнадцать. Енто чего ж получится-то? Так не токмо меньших людишек разоришь, но и купчишки охнут, а бояре с окольничими….

— В восемь увеличивать не станем, — перебил я его. — Вместо того мы их… поставим на принудительные работы, связанные… с вывозом мусора. А для особо упрямых…, — я призадумался, но ненадолго, решив задействовать общественное порицание. — Девкам блудливым ворота дегтем мажут, верно? Ну а мы особые доски для нерадивых жителей заведем. В середине свинью намалюем, а внизу напишем: «Лик хозяина подворья». И эту доску каждому неряхе на тын подле ворот прибьем. А снять разрешим, лишь когда порядок наведет, да пеню выплатит. И коль без дозволения сорвет — ему снова пеня, да в три раза больше, чем за мусор.

— Все равно как-то оно, — неуверенно протянул дьяк. — Боюсь, не выйдет.

— Еще как выйдет, — уверенно заявил я. — Ты не забывай, что помои и прочую дрянь обычно выносят бабы, верно? Во-от, а платить за ленивицу придется ее мужику. Выходит, в каждом дворе, Иван Семенович, у твоих подьячих появится по добровольному помощнику. Мужик-то за свою бабу разок раскошелится, второй, а на третий он ее ухватит за косу и доходчиво растолкует, что куда надлежит выбрасывать. Уразумел?

— Дак не везде таковское возможно. Вон сколь близ церквей накидано. А Пушечный двор взять, а друкарню государеву? Про торговые ряды и вовсе молчу. И как с ними со всеми?

— Ничего страшного. В храмах — настоятелям поручим, пусть своими служками командует. Ну и скидку сделаем, с учетом того, что божье место. А в торговых рядах старшины купеческие станут управляться. У них не забалуют. Да и в прочих местах начальные люди имеются. С них и спрос.

— А ежели мужик вместо бабьей косы за саму бочку ухватится, да себе ее приспособит? Ну там, под огурцы али капусту. Либо разломает со зла, чтоб вдругорядь не ставили? Всякий раз новые покупать никакого серебра не хватит.

— За сохранность бочек спросим с тех хозяев, у чьего тына она поставлена, — отмахнулся я.

За разговорами незаметно дошли до хором, где проживал старший из братьев Романовых. Подле его владений мусорных куч насчитывалось аж целых пять. Пока я навскидку показывал Салматову, где лучше установить бочки, дворовые холопы, заинтригованные нашим пристальным вниманием непонятно к чему, стали выглядывать из-за ворот, скопившись человек до десяти. Глядя на них мне в голову пришла идея внести первый вклад в дело облагораживания столичных улиц. Чтоб наглядно. Ну а заодно, если кто-нибудь из собравшихся станет бузить, и кости разомну.

— Здесь кто живет? — громко осведомился я у дьяка.

— Дык известно кто, — проворчал он.

— Известно, — согласился я. — Судя по обилию дерьма, — и я брезгливо толкнул носком сапога какую-то тряпицу, торчащую из ближайшей кучи, — свиньи.

Салматов икнул и воззрился на меня с явным испугом. Ну да, слышать такое о подворье именитого боярина как-то непривычно. Даже из княжеских уст. И хотя к самому Романову мое замечание относилось косвенно, дьяка пробил пот.

Дворовые холопы восприняли мое заявление про свиней критично. В смысле выразили словесное несогласие, а кое-кто из особо смелых, не признав меня (одежонка так себе, простенькая, да и слуг рядом не видать), громко и нецензурно запротестовал, обильно уснащая свою речь «глаголами нелепыми», как здесь именуют матерные слова. Из остальной, в смысле цензурной, речи я понял, что нам с дьяком предлагается немедленно убираться куда подальше и впредь «тута не шляться», в особенности мимо этих хором, не то со мной непременно приключится нечто худое, ибо улица эта ихняя.

Я в перебранку вступать не стал, но своими действиями, каюсь, чуточку спровоцировал знатоков ненормативной лексики. Уж очень чесались руки пускай и таким опосредованным образом вернуть боярину часть долга. Скопилось, знаете ли. Не обращая на выкрики ни малейшего внимания, я пренебрежительно пнул ногой здоровенную грязную кость так, что она отлетела к самому тыну, испуганно затаившись между забором и краем последнего бревна мостовой, примыкавшего к нему, и проворчал:

— Пся крев.

Моя фраза по-польски сработала как надо. Крикуны полезли на разборки. Были они крепкие, наглые, но драться особо не умели. Гвардейцы, сопровождавшие меня на отдалении, заметив мой предупреждающий взмах руки, даже не вмешивались. А зачем, когда я и без них управился, одного за другим уложив лихую троицу атакующих подле тына, притом именно на кучу мусора. Лишь одному, самому настойчивому, первого раза не хватило и он, чуть прихрамывая, вскочил и ринулся на меня повторно. Но я сам виноват — сработал не в полную силу. Пришлось провести бросок через плечо по всем правилам и приложить его на бревенчатую мостовую порезче. Хватило.

— Ну вот, — прокомментировал я, удовлетворенно улыбаясь. — Теперь картина куда понятнее. Вон грязь с помоями, а вон и свиньи в ней роются.