Я оцепенело плюхнулся на лавку. Вот тебе и дал концерт по заявкам.
Погоди, погоди, щеку разнесло…. Получается, заражение у нее. А почему? И мне припомнилось, как Ксюша, будучи там, в татарском лагере, сидя в карете, успокаивала меня, что «Арнольд Иоганыч перевязал ее столь искусно, что ей вовсе не было больно, ну ничуточки». Ей, значит, не больно, а я аж зашипел, когда Дубец залил рану на моей ладони спиртом. Интересно получается. Но по-моему и перекись водорода щиплется, не говоря о йоде. Или она меня попросту успокаивала? Ладно, проверим.
— А ну-ка пошли на женскую половину, — решительно потащил я за собой Годунова.
Тот чуть поупирался, но ситуация такова, что не до приличий, и он пошел.
В саму опочивальню мы не заходили, но я вызвал Листелла и выяснил, что мои худшие опасения верны. Напрасно я по дороге в покои царевны успокаивал себя мыслью, что лекарь попросту использовал неведомую мне безболезненную дезинфекцию. Фигушки! Ни хрена он не использовал. И не потому, что забыл про нее со страху — хуже. Судя по искреннему недоумению, написанному на его лице, он понятия о ней не имел. Вообще.
Кстати, прочие медики, суетившиеся вокруг Ксюши, тоже. [53]
Ну и чего делать? Вскрывать-то нарыв они отказывались. Да при этом у них хватало наглости заявлять в свое оправдание, что они закончили медицинские университеты и могут предъявить дипломы настоящих врачей, а потому к ремесленникам-хирургам никакого отношения не имеют. [54]
Положиться на господа бога, как предлагали они, я не собирался. Выскочив в коридор я отправил Дубца за Петровной, вкратце пояснив ситуацию, чтоб явилась во всеоружии.
Хорошо, на Руси у нынешних медиков не имелось такого жесткого разделения как в этой долбаной Европе. Каждый резальник, то бишь хирург, отчасти терапевт, а каждый терпевт — резальник. Потому и моя травница ножом владела изрядно — помню, вскрывала она как-то нарыв одному из моих гвардейцев. И про дезинфекцию, кстати, знали и те, и другие. Разве самого слова не слышали, но это не суть важно?!
Петровна появилась быстро, и не одна, вместе с Резваной, но и я времени даром не терял. Пока ее дожидался, сообразил, что первым делом надо сбросить высокую температуру, а потому, попросив Марию Григорьевну заменить этих горе-лекарей на обычных боярышень, приказал последним раздеть царевну донага и аккуратно протереть тело спиртом. Фляжки с ним носил у себя на поясе каждый из гвардейцев — мало ли какая ситуация приключится. Их-то я и конфисковал у часовых.
Подоспевшая травница похвалила меня за предусмотительность, предупредила, что времени терять нельзя, но наткнулась на отчаянное противодействие Марии Григорьевны. Та попросту выперла Петровну из опочивальни, едва увидев извлеченные травницей из лукошка ножи и поняв, что она собирается проделать с Ксенией. В последующие десять минут мы уговаривали упрямицу, закрывшую собой проход в в опочивальню, вдвоем: я и Федор. Петровна зло поглядывала на монахиню, досадуя на задержку и нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, но благоразумно помалкивала, не встревала.
Поначалу Мария Григорьевна и слушать нас не желала, напомнив слова уходившего из опочивальни самого авторитетного из царских медиков Христиана Рейблингера. Мол, теперь на все воля божья. Хорошо, сынишка вовремя напомнил мамочке, как я два года назад ухитрился вытащить с того света Бориса Федоровича.
Сработало, да и то не сразу. Некоторое время она продолжала загораживать дорогу, вопросительно уставившись на меня. Я не отводил глаз, ожидая, что она скажет, но про себя уже решил — не пустит добром, вломлюсь силой и, оставив там травницу с Резваной, встану в дверях намертво.
— Но ты ж тогда…., — протянула она, но не договорив, устало махнула рукой и выдохнула. — Ну и ладноть. Лишь бы жива осталась, — и нехотя сделала шаг в сторону, давая пройти Петровне.
Пока ждал, как все закончится, вымеряя лестничную площадку нетерпеливыми шагами, меня выловил сконфуженный Христиан Рейблингер, принявшийся смущенно пояснять, чтоб я не считал их неумехами. Оказывается, и они могли проделать тоже самое, что и моя травница, а не решались на это, потому что перед ними была не просто женщина, но царевна. Мол, есть опасения, что после такого у нее на лице останется изрядный след, и поди поясни, что иначе никак.
Закончилось все благополучно: температура спала, гной удалили, да и беспамятство царевны наконец-то перешло в обычный здоровый сон, но Петровна, когда мы с нею за полночь возвращались обратно в мой терем, в ответ на мои осторожные вопросы подтвердила слова Христиана. Но подметив, что я помрачнел, сурово заметила:
— У той, кого по настоящему любишь, и рябинки на щеках ямочками кажутся.
— Да я не из-за себя расстроился, — отмахнулся я. — Из-за нее. Теперь она чего доброго будет думать, что я на ней из жалости…
Но договаривать не стал, отмахнулся.
…Я не уехал на следующий день к Кызы-Гирею как собирался — очень хотелось повидать Ксюшу. Но оправдание для себя отыскал: сказал Власьеву, чтоб разыскал тех, кто ездил при старшем Годунове отвозить поминки хану. Мол, поговорить с ними хочу, порасспрашивать о личных впечатлениях. Увы, к царевне меня не пустили и опять-таки по ее настоянию. Ну и ладно. Зато поговорил, сидя в соседней комнате, песни ей спел. Теперь пора и уезжать — душа немного успокоилась.
Но задержка оказалась не напрасной. Привел мне Власьев одного из тех, кто возглавлял посольство к Кызы-Гирею. Жаль, второй (дьяк Андрей Иванов) находился в Речи Посполитой, поэтому пришлось довольствоваться беседой с князем Григорием Константиновичем Волконским по прозвищу Кривой.
Как я понимаю, это прозвище на Руси — стандартное для одноглазых. Потерял он свое око давно, аж пятнадцать лет назад, во время сражения со шведами, когда Борис Годунов возвращал Руси земли, разбазаренные Иваном Грозным. О событиях той войны (для затравки, а то больно скованный сидел) и пошла у нас поначалу речь. Спрашивал я с улыбкой, пошучивал, и князь, поначалу рассказывавший неохотно, постепенно увлекся, живописуя, как он разбил шведский отряд, занявший Сумский острог на Белом море, и как позже зорил свейские земли, вернувшись оттуда с богатой добычей.
Ну а далее, когда он окончательно расслабился, чему поспособствовали и пара кубков хмельного медку, я и стал выуживать у него самые незначительные подробности пребывания в Крыму — кто знает, что именно мне пригодится впоследствии. И своего добился. Интересный случай он мне рассказал, произошедший в Бахчисарае.
Пришел к ним как-то один человечек и предложил купить тайные бумаги Кызы-Гирея, якобы написанные ханом собственноручно. Должность человечек занимал немалую, куллар-агасы, то бишь начальник всех нижних придворных чинов во дворце, так что верить ему было можно. Да и текст на листе, выписанный красивой витиеватой арабской вязью, наводил на раздумье, ибо в нем туманно говорилось о тайных ходах, которые глазам не видны, и тайных смыслах, которые умам не даны.
За три дня, даденные им на раздумье, они с дьяком сумели раздобыть через доверенных лиц образец почерка Кызы-Гирея. Сличив его со строками на листе, оставленном куллар-агасы, переводчик твердо заявил, что оба написаны одним человеком. Получалось, огромная цена — по золотому за каждый лист — того стоит, и Волконский решил купить остальное.
Как же он расстроился, когда выяснилось: никаких секретов в приобретенных бумагах нет — одни стихи. Как они позже узнали, поэзией хан увлекается, но творит тайком и сочиненные опусы своим именем не подписывает. Псевдоним себе взял, Газайи, чтоб никто не знал.
Листы они выкидывать не стали, привезли в Москву для отчета. Все-таки уплатили за них золотом и отвалили изрядно, почти двести угорских червонных. По счастью, Годунов-старший, будучи очень доволен результатами посольства — мир продлили — махнул рукой на бесполезную трату денег. Мол, со всяким бывает.
