— Нет, нет, нет! — испуганно воскликнул постоялец. — Я се-э-э-сейчас не могу никого п-принять.
Но было поздно, хозяйка слегка подтолкнула Соню в комнату и закрыла за ней дверь. Бледный, полураздетый Евгений, прикрывшись байковым одеялом, замер от стыда на половине пути от кровати до двери. Видно, пытался предотвратить внезапную встречу и, застигнутый врасплох, теперь растерянно глядел на Соню. Та же была больше поражена его лицом, чем нарядом, и от жалости к любимому человеку не испытывала чувства неловкости.
— Ложитесь сейчас же, — она подошла к нему и попыталась помочь.
Евгений весь как-то обмяк и, повторяя: «Как нелепо, к-как нелепо», разрешил уложить себя обратно в постель. Потом Соня оглянулась вокруг в поисках стула. Один стул в комнате был. Он стоял возле столового стола, заваленный книгами и бумагами. Подойдя к столу, Соня заметила, что на нем лежат две стопки бумаги, одна повыше, чистая, а другая — тоже увесистая содержала листы, плотно испещренные мелким аккуратным почерком. «Он пишет», — сладостная мысль пронеслась и легла весомым вкладом в том месте ее души, где копились и сберегались его положительные качества.
Подставив стул к постели больного, Соня спросила:
— Зачем же вы голодаете, Евгений?
Евгений отвернул голову к стене и грустно посмотрел на одинокого оленя, потерявшего среди северной природы свое семейство. Впрочем, семейство паслось тут же на ковре, но было отделено от отца бушующими водами широко разлившейся, словно в половодье, речки.
— Вы больны? — снова спросила Соня.
Евгений, не поворачивая головы, наконец подал голос:
— Тетя Саша все п-придумала. Не надо было вам приходить, Соня. Я в т-таком г-глупом виде тут перед вами.
Он замолк. И тут Соня сделала то, чего еще минуту назад, а тем более раньше никогда бы не позволила даже и в мыслях. Ведь, в сущности, она еще не знала его отношения к себе. Но сейчас, в этот момент, всякие внешние обстоятельства стали совершенно неважными, она как бы перестала воспринимать происходящее со стороны, снаружи, она растворилась в небольшом пространстве, разделяющем их, и поцеловала его в небритую щеку. Евгений замотал головой.
— Что вы наделали! — он отчаянно спрашивал, не глядя ей в глаза. А зря: там бы он нашел добрую, с какой-то мальчишеской хитринкой улыбку, не оставлявшую ни тени сомнения в чувствах молодой женщины.
— Что вы н-наделали, — повторял Шнитке. — Вы из жалости, вы… — он терялся в словах, — вы…
— Я вас так долго ждала, — сказала Соня.
— Нет, нет, это не я, я не стою, — он прервался как будто от боли. Просто кто-то должен был придти, и вот так получилось, простите меня, Соня.
— Молчите, молчите, — Соня положила ему руку на плечо, — дорогой мой первый попавшийся, первый встречный человек.
Евгений от огорчения замотал головой.
— Соня, это не про меня. Я не хотел вас обманывать. Я во всем виноват. Не надо было нам встречаться тогда, помните, в первый раз. Я увидел вас и испугался: вот, Евгений, твоя погибель. Ведь я люблю вас, Соня, сразу полюбил. Зачем, зачем, спрашивается, я приходил к вам, зачем мы встречались? Я ведь и полюбил вас только потому, что знал, что не достоин, что никогда не смогу понравиться вам. Ведь я ничто, слышите, я ничто, я слабый человек, я трус, я беглец. — Шнитке почти не заикался. Вы ошиблись адресом, для вас я новый человек в вашем городе, а все новое лучше старого. Меня не было и вдруг я появился, а живи я здесь, с вами, вы бы и не обратили на меня внимания. А между тем, я хоть и недавно приехал сюда, а я здешний, здешний человек, слышите, Соня? Мне не нужно больше ничего, меня не интересует весь этот блистающий где-то там в столицах мир, мне нужен грязный клочок топкой северной земли, потому что я и сам клочок, маленький комок грязи. Я хочу, чтобы по мне ходили люди и животные, чтобы из меня прорастала трава, чтобы во мне копошились земляные черви и личинки бабочек. Потому что мне не страшно быть с ними, потому что мне страшно быть человеком среди людей. Соня, я могу только вызвать жалость, и вы, добрая душа, эту жалость приняли за нечто другое. Ах, что я говорю, словно опомнился Евгений. — Все напрасно, у вас наваждение, вы не верите уже мне.
Он наконец посмотрел на Соню. Та улыбалась и плакала.
— Милый мой, добрый комочек, — она взяла его ладонь и прижала к губам. Сердце ее наполнилось такой безмерной нежностью, таким морем дружеского чувства, какие вообще можно представить в самых оптимистических мечтаниях. Весь мир, вся наблюдаемая Вселенная прекратила расширяться и с неожиданной прытью скукожилась до размеров небольшого клочка земли, занятого комнатой постояльца тети Саши.
— Боже, боже, что я наделал, — только причитал Евгений.
В этот момент зашла хозяйка и, не обращая особого внимания на захваченную картину, ультимативным тоном заявила:
— Сейчас я принесу куриного бульону и вы будете его есть. — Шнитке пытался возразить, но тетя Саша его осадила: — Посмотри на себя, шкелет, кожа да кости, тебя девки любить не будут. Был мужик как мужик, а теперь что — одни мослы. Ладно, ладно, я зря говорить не буду. Расчистите стол, ужинать будете. А ты, дочка, помоги мне.
Вскоре они сидели за столом, хлебали бульон. Евгений наотрез отказался, что бы его кормили в постели и, сославшись на то, что самочувствие его окончательно поправилось, оделся в костюм, как будто собирался пойти на работу. Хозяйка время от времени заходила что-нибудь убрать или принести.
— Так это и есть твоя Соня-библиотекарша? — вводя в краску постояльца, спрашивала тетя Саша.
— Ну что вы, почему моя, — оправдывался Евгений.
— Красивая, — не обращая внимания, продолжала хозяйка. — Вроде как знакомое лицо. Уж не нашего ли учителя дочка?
— Илья Ильич мой папа, — подтвердила Соня.
— Хороший человек, правда, с придурью.
— Т-тетя Саша! — опять не выдержал Шнитке.
— Ладно, ладно, я же говорю — уважаемый человек. Только всю жизнь бобылем прожил, куда же это годится — одному жить, а? Скажи, Евгений, куда это годится?
Евгений чуть не поперхнулся бульоном.
— Ешь, ешь лучше, хлебушку бери. Вишь, какой ты потрепанный у меня. Люди — они как деньги, попадется вот рубль изжеванный, заплеванный, тут и думаешь, где ты, бедняга, только не побывал, в какие карманы тебя не клали, кто тебя только не мусолил. Потому что рубль — так, чепуха, бумажка, его не жалко. Рублей много. А дорогая купюра — она всегда чистенькая приходит, хрустит, зелененькая, будто только что на свет народилась. Ну, чего ты обижаешься? Может быть, я по темноте своей не то говорю, так ты не сомневайся. Ты, Евгений, золото у меня, вот только откормить тебя хорошенько, тебе ж цены не будет.
Соня еле сдерживалась от смеха, наблюдая, как Евгений собирается провалиться сквозь землю от иносказаний тети Саши. А та тем временем продолжала:
— Да, люди как деньги — приходят и уходят. А ты так и стоишь у прилавка, — хозяйка вдруг на минуту задумалась. — Помню я его жену, тоже учителкой работала. Дорогая женщина была — твоя мать, получается. Одевалась, правда, всегда скромно, но меня не обманешь, я сразу приметила: эта не для нашей дыры. Высокого полета. Наши-то корячатся и так, и эдак, а все одно, лапти. Как она руку протягивала с деньгами, — хозяйка попыталась воспроизвести, получилось нелепо. — Эх, не могу. Я специально у нее спрошу копейку или три, чтоб без сдачи, а на самом деле, чтобы лишний раз посмотреть на ее руку. Она протянет эту несчастную копейку, а я беру словно брильянт. Господи, думаю, чего же это она гниет в нашем болоте, ей бы в столице королевой бал править. До того я ее уважала, что даже не завидовала. Только угождала, всегда получше мяса оставлю или сладенького чего-нибудь припасу. Помню, тогда с хлебом тяжело было, да и с сахаром, так я ей даже печенья доставала на праздники. Причем она, конечно, из-под полы бы не взяла, приходилось целый спектакль разыгрывать. В окошке как увижу, что идет, выложу пару пачек на витрину, вроде как завезли на праздник, пей-гуляй, народ. Она и брала, а я ей спасибо говорила. Дай-ка ручку, — вдруг обратилась хозяйка к Соне. — Ну, точная копия, смотри-ка, она взяла Сонину ладонь и принялась ласково поглаживать изъеденными торговой жизнью пальцами. — Вот, мраморная моя, синяя прожилка, а пальчики — ах, пальчики! — я таких пальчиков и в кино ни разу не видела. А вот здесь колечко было, тоненькое, золотое, и родинка есть, посмотри, вот на мизинце намечается, глянь, глазочек черненький. То-то мужикам удовольствие — такие пальчики целовать, да что мужикам, я бы сама прислугой пошла, только чтобы… — Соня вдруг испуганно выдернула руку.
