Черешняки, растянувшиеся на земле, подняли вверх руки, не зная, что им еще делать.

— Давай, давай, — объяснял фельдфебель и, расстегивая пуговицы своего мундира, жестами показывал, чего он хочет. — Бистро! — топал он ногами, с беспокойством оглядываясь назад.

Отец и сын выкарабкались из-под велосипеда, поднялись с земли и начали стягивать с себя свои пиджаки.

— Велосипед отнимут и нас убить могут, — бормотал отец.

Томаш попытался выхватить свой автомат, но зацепился мушкой за подкладку. Высокий немец успел подскочить и вырвать у него из рук оружие.

— Партизанен, бандитен, — цедил он сквозь зубы и медленно поднимал свой автомат, держа палец на спуске.

Фельдфебель остановил его и, приложив палец к губам, приказал:

— Мауль хальтен!16

Вскоре Черешняки оказались раздетыми до подштанников. Немцы жестами приказали им лечь на землю, а сами, продолжая угрожать автоматами, молниеносно разделись. Какое-то мгновение казалось, что вот сейчас они все вместе отправятся купаться, но фрицы поспешно схватили крестьянскую одежду. Они выхватывали друг у друга штаны, рубахи, пиджаки. Наконец они кое-как оделись и, забрав велосипед, двинулись в ту сторону, откуда приехали наши герои.

— Мауль хальтен! Руэ!17 — продолжали покрикивать немцы уже из-за деревьев.

Черешняки некоторое время продолжали лежать неподвижно, потом, приподняв голову, они осмотрелись по сторонам, и наконец Томаш, взяв немецкие брюки и сапоги с короткими голенищами, осторожно пошел по тропинке. На краю березняка, в траве, он с удивлением увидел автоматы — свой и два немецких. Томаш схватил ППШ, щелкнул затвором, но было уже поздно: немцы достигли вершины пригорка и в этот момент уже скрывались за горизонтом. Томаш собрал оружие и вернулся обратно, застав отца сидящим на пне, уже одетым в фельдфебельский мундир, затянутым ремнем и даже в фуражке.

— Фасон хороший, — поворачиваясь во все стороны, демонстрировал старый, — только цвет паскудный, и этих вот ворон надо выбросить, а то далеко не уйдешь… — Он внезапно замолчал, бросил нож, которым приготовился спарывать орлов, и с помертвевшим лицом поднял руки.

— Вы что, отец?

— Бросай, Томаш, эти автоматы, бросай, говорю, на землю, — приказал он сыну.

Томаш положил оружие в траву и, оглянувшись, увидел четыре ствола и четырех советских солдат. Один из них поднял с земля немецкий мундир и бросил его Томашу.

— Пошли, фрицы. Гитлер капут!

Не говоря больше ни слова, солдаты вывели захваченных из березняка на полевую дорогу. Томаш искоса взглянул на отца, похож ли тот на унтер-офицера, и даже испугался — до того он был похож. Хоть и немолод, но для фельдфебеля конца войны он вполне подходил.

— Надо им сказать, что мы поляки, — предложил сын.

— Храни нас господь, — услышал он шепот в ответ. — Таких поляков, что служат у немцев, они прямо на месте…

Не прошло и пяти минут, как они дошли до шоссе, где ждал довольно большой отряд пленных, выстроенных в шеренги по четыре для марша. Присоединив к ним двух новых, один из солдат, захвативших Черешняков в плен, крикнул:

— Готово!

— Шагом марш! — раздалась команда в голове колонны.

Колонна двинулась. Немец, шедший рядом с Черешняками в шеренге, повернул голову к старику и тихо спросил:

— Вас только что схватили, господин унтер-офицер?

— А пошел ты, — ответил Черешняк и показал немцу язык.

Колонна миновала дорожный знак с надписью на русском и польском языках: «Гданьск, 63».

— Уже близко, — вздохнул старый. — Только этот анцуг мне не нравится. — И он сорвал с груди подпоротого орла.

После вечера с помолвкой время для экипажа «Рыжего» тянулось бесконечно долго. Генерал обещал, что направит их в штаб 1-й армии следом за четырьмя ранее отправленными туда танками, но последнее время был очень занят чем-то, и танкистам не удавалось его нигде увидеть.

А тем временем, как это бывает в тыловых гарнизонах, их назначали то на работы в машинном парке, то в караул, а чаще всего, принимая во внимание наличие Шарика, охранять работавших на улицах города пленных немцев. Служба эта была не тяжелая, зато малоинтересная. Сиди на руинах разрушенного дома и подставляй лицо солнцу. Густлик со скуки посвистывал и напевал. Григорий морщил лоб и в десятый раз рассказывал Янеку:

— Я пригласил Аню, но объявили белый вальс и они с Ханей поменялись. А я сразу не сообразил, что мне делать.

— Какая тебе разница? Бросайся на колени перед той, что будет идти с левой, ближе к сердцу, стороны, — посоветовал Густлик. — Раз не можешь их различить, значит, тебе все равно, какую из них любить.

— Нет, мне не все равно. Я люблю одну, а не другую.

— Она тебе дала ленточку.

— Тебе другая тоже дала. И обе одинаково голубые.

— Пометь ты свою возлюбленную как-нибудь и замолчи наконец, — разозлился Янек.

— Как ты можешь так говорить? — поразился грузин.

— Не сердись. — Кос обнял его за плечи. — Просто не могу я так больше… Маруся, девушка, на фронте, а мы, здоровые лбы, заняты этим дурацким делом. — И он пнул ногой остатки стены.

Куски кирпича полетели вниз по груде битого камня. Работавшие на расчистке улицы немцы подняли головы и приостановили работу, удивленные.

Из разбитых ворот вышла худая женщина в черном платье, подошла к одному из пленных и, не отдавая себе отчета в том, что это немец, заговорила с ним:

— Извините, но у меня пропал сын, Маречек. Может быть, вы видели?

И сразу же пошла прочь.

— Цу арбайт, шнель!18 — крикнул Янек, кладя руку на автомат, и немцы вновь взялись за работу.

Вдоль улицы приближалась новая маленькая колонна пленных немцев под охраной советского солдата. Янек и его друзья даже не взглянули в их сторону, но, когда немцы уже прошли мимо них, из колонны раздался голос:

— Панове!

Густлик оборвал песню, все встали и с удивлением посмотрели в ту сторону.

— Черт возьми, да ведь это Черешняк! — первым узнал старика Елень и стремительно побежал вниз, а за ним и весь экипаж.

— Постой! — остановил грузин отряд.

— Что случилось, пан Черешняк?

— Ошибка вышла. Выручите нас с сыном, ради бога.

— Это поляки, — сказал Янек солдату по-русски. — Наши друзья. Отпустите их.

— Пленные, а не друзья, — ответил тот. — Нельзя.

— Не отпустишь?

— Нет, — резко ответил солдат.

— Погоди, — вмешался Густлик в назревавший конфликт. — Давай махнемся. Двух дашь, двух возьмешь. Закуривай, — угостил он солдата трофейными папиросами.

— А хороших дашь?

— Не хуже этих твоих.

Густлик выбрал из «собственных» немцев двух самых крупных и приказал им встать в строй. Группа со строгим солдатом двинулась дальше, а Черешняков Елень провел на верх осыпи и усадил там.

Он вытащил из кармана кусок хлеба, разломил его пополам и протянул отцу и сыну. И некоторое время смотрел, как они с жадностью едят.

— А теперь рассказывайте по порядку, как было дело, но только истинную правду.

— Истинную правду?

— Как у приходского священника на исповеди.

— А по правде было так… — начал Черешняк, со смаком пережевывая кусок черного хлеба.

Они так заслушались рассказом Черешняка, что даже не заметили, как узким коридором среди груд щебня, по расчищенной уже мостовой подъехал грузовик с Вихурой за рулем. Лидка стояла в кузове, держась одной рукой за кабину шофера, а другой издали махала экипажу.

— Наши уже установили дружеские отношения с немцами, — поморщился генерал, сидевший около водителя.

И только когда Вихура загудел и машина остановилась, экипаж сорвался со своих мест.

— Смирно! — Янек подошел, чтобы доложить, но генерал остановил его энергичным движением руки.

— Ваш рапорт рассмотрен, и вопрос решен положительно. Завтра утром отправляетесь на фронт. «Рыжий», машина Вихуры, а на ней штабная радиостанция с радисткой. — Генерал показал на Лидку. — Вы только должны подобрать себе четвертого в экипаж. Коса назначаю командиром, он доставит всю группу в штаб Первой армии.