— Если бы мы не так далеко были, я сказал бы, что где-то тут Черешняк близко.

— Кто?

— Да тот крестьянин, что помог нам под Студзянками. У него был именно такой цилиндр.

Во время августовского сражения деревня четырнадцать раз переходила из рук в руки, и можно было бы сказать, что в ней камня на камне не осталось, если бы не уцелели стены одной из риг фольварка, сложенные из колотого гранита. До января фронт проходил совсем рядом, солдаты копали окопы, строили землянки и блиндажи, разбирая последние грубы на кирпичи и подпаленные балки.

Когда фронт отодвинулся и крестьяне вернулись из-за Вислы в Студзянки, они даже не смогли найти места, где была деревня, разобрать, где чей двор, потому что дороги в снегу были протоптаны другие: от орудий к командным пунктам, от окопов к землянкам, от наблюдательных пунктов к огневым позициям, в общем, такие, какие нужны солдатам. И только когда сошел снег, вылезли крестьяне из землянок, осмотрелись и начали думать и гадать, как и где строиться.

А в это время Черешняку военная машина привезла лес для дома: бревна, тес, а сверх того еще два топора и ящик гвоздей. Одни говорили, что это за сына Томаша, который будто бы был связным у партизан, а другие — что сам старый показал русским, где один немецкий генерал прятал карты.

Черешняк об этом помалкивал, зато от темна до темна не выпускал топорища из рук. Сын, Томаш, на полголовы выше отца, помогал ему, а жена варила им еду. К середине марта, когда в деревню пришли саперы, работа уже далеко продвинулась, и в избе Черешняка стал на постой хорунжий. А в начале апреля, после праздника святого Францишека, Черешняки закончили работу.

День был теплый, на выстиранном дождями небе светило солнце, когда Томаш вынес на крышу шест, разукрашенный красными ленточками, а отец, сдвинув на затылок мятую пропотевшую шляпу, прибил его двумя гвоздями к стропилам.

Он вытер лоб и, улыбаясь, смотрел то на шест, то на сына, сидящего на крыше, и пытался пригладить пальцами развевающиеся на ветру волосы. Сверху были видны неогороженный двор, ящик из-под извести, козлы для дров, разбросанные всюду стружки, а поодаль, среди, засохшего чертополоха, поржавевший плуг. Со стороны поля к дому приближался молоденький сапер с автоматом за плечами и с длинным щупом в руках.

— Закончили, пан Черешняк? — спросил сапер, задирая вверх голову.

— Почти, — ответил тот и дал знак сыну, чтобы слезал.

Сначала вниз по соломенной крыше съехал сын, потом отец. Томаш слегка поддержал его при приземлении.

— Жить можно, за воротник не накапает, — сказал Черешняк, не глядя на солдата. — Он поправил съехавшую набекрень шляпу цвета подсохшей картофельной ботвы и с минуту с гордостью рассматривал свою работу, потом взглянул в поле, на стоявший невдалеке подбитый танк. — Сколько сегодня?

— Четыре, — развернув тряпку, паренек показал взрыватели, обнажил в улыбке зубы. — Поработать еще до захода солнца — и ваше поле будет чистым.

Черешняк постучал в окно, в которое было вставлено только одно стеклышко, а остальные квадраты между переплетами залеплены бумагой и кусками немецкого маскировочного полотна.

— Жена, подавай обед.

Жена приоткрыла раму и подала миску, два ломтя хлеба, две ложки.

— А третью ложку?

— Своей нет? — пробурчала она, и окно с треском захлопнулось.

— Есть?

— Чего стоил бы солдат без ложки, — ответил сапер. — Когда отправлялся на войну, мать дала. — Он вытащил из-за голенища деревянную ложку красивой резьбы, а из кармана — восьмушку хлеба, завернутую в чистую льняную тряпицу.

Они уселись на бревнах, миску пристроили на пни. Томаш уже протянул к миске ложку, но Черешняк остановил его взглядом, перекрестился, подождал, пока хлопцы последуют его примеру. Потом они начали есть неторопливо, по-крестьянски, строго придерживаясь очередности: Черешняк, его сын и сапер, приглашенный в гости. В тишине слышно было только, как хлебали они картофельный суп, как постукивали горшки в доме и радовались весне жаворонки.

По меже подошел молодой офицер. Первым увидел его сапер и, сунув ложку за голенище, встал по стойке «смирно». Черешняки оглянулись и тоже встали.

— Шест, пан хорунжий, — показал старик.

— Я издалека заметил и поспешил, чтобы успеть на обмывание.

— Бедность у нас. В воскресенье святой воды принесу, окроплю.

— А я не святой принес. — Офицер поставил на пенек бутылку.

Томаш по знаку отца отнес миску и тут же вернулся обратно с четырьмя стаканами. Все они были разного цвета и разной формы, но хорунжий разливал поровну, отмеряя ногтем уровень на бутылке. Хорунжий и старик, чокнулись. Хлопцы тоже потянулись за стаканами, но Черешняк остановил их жестом.

— Ты обещал сегодня закончить поле, — сказал он саперу. — Вечером выпьешь. — И крикнул: — Мать, иди же сюда!

Черешняк подал хорунжему еще один стакан, а другой протянул жене, которая, стыдливо отвернувшись, отпила чуть-чуть, скривилась и оставшееся вернула мужу.

Сапер козырнул, взял свой щуп и молча пошел в сторону разбитого танка. Офицер внимательно смотрел ему вслед, угощая табаком хозяина и Томаша.

Женщина, забрав стаканы, вернулась в хату, а мужчины принялись крутить цигарки. Черешняк, ударяя обломком стального напильника о камень, высек искру и зажег фитиль, заправленный в винтовочную гильзу, дал прикурить хорунжему и сам затянулся. Отобрал у сына уже готовую козью ножку из газеты и спрятал за ленту своей шляпы.

Первые затяжки они молчали, а потом заговорил хорунжий:

— Ну как, пан Черешняк? Получили вы землю, построили хату, начинаете заново жизнь?

— Это так, да только нечем пахать, нечего сеять. А если вернется графиня, она не только землю у нас вырвет, но и ноги. — Он щурил глаза на солнце и с беспокойством потирал руки о заплаты на коленях.

— Если вы этого не захотите, то не вырвет, — заметил Томаш.

— Что ты понимаешь? — Черешняк хлопнул парня по спине. — Здесь тебе не партизанский отряд, здесь я, Томаш, лучше тебя разбираюсь.

— Странный вы человек, пан Черешняк: получили много, а все вам еще мало.

— Землю, гражданин хорунжий, всем дают, а некоторых трусливых так даже уговаривают брать, а лес я честно заработал. Целый батальон из окружения…

— Слышал. А когда Томаш в армию?..

— Не пойдет. Мы старые, он у нас единственный кормилец. Пахать надо.

— И не стыдно вам, что мальчишка на вашем поле мины обезвреживает, а вы такого здоровяка дома держите? Я понимаю, пока строились… — Хорунжий замолчал, пожал плечами и, встав, поправил ремень. — Вечером вернусь, — добавил он, уходя.

Черешняк посмотрел ему вслед и тоже пожал плечами.

— Пахать надо, — пробормотал он про себя, а потом обратился к сыну:

— Пошли, Томаш, попробуем.

Разбитый танк стоял посредине невспаханного поля. Издали он был похож на причудливую черную скалу, а отсюда, вблизи, казался не таким уж грозным. Сорняк пророс между траками гусениц, на ржавом металле морщились зеркальца воды после недавнего дождя. Из лужицы в лужицу перепрыгивала лягушка, зеленая, как молодой листок, и разбрызгивала по сторонам мелкие капельки.

Острый щуп, раз за разом погружаясь в землю, на что-то наткнулся. Сапер опустился на одно колено. Раздвигая траву, он вспугнул из-под танка глупого маленького зайчонка, который удрал в глубокую борозду у межи. Сапер с минуту наблюдал, как колышется трава над серым, а потом начал осторожно, медленно вывинчивать взрыватель. Он поддался легко, но мальчишечье, совсем еще детское лицо с курносым носом и горстью веснушек покрыли крупные капли пота. Когда он, вот так нагнувшись, стоял на коленях, было видно, что гимнастерка для него слишком просторна, а автомат слишком велик.

Обезвредив мину, он встал, снял фуражку, вытер лицо вынутым из кармана чистым полотенцем и, закрыв глаза, подставил лицо солнцу и ветру. Спиной он опирался на остов танка. Рядом, в цветущем терновнике, сговаривалась пара синиц, и самец пел все громче и громче, казалось, в горле у него играли серебряные колокольчики.