— Погоди. Признание — это еще не доказательство вины, — возразил Семенов и спросил, неизвестно к кому обращаясь, то ли к себе, то ли к кому-то из членов экипажа: — А откуда эта пыль взялась?

— Да те, черти, выскочили раньше времени, как на пожар понеслись.

— Они раньше или мы позже? — продолжал поручник.

— Они-то вовремя, а мы позже, потому и пыль, — сказал механик, помолчал немного и спросил: — Радио барахлило, что ли? Может, прием плохой был?

— Нет, я слышал, хорошо слышал с самого начала…

Поручник, словно не обращая внимания на то, что говорит радист, достал из внутреннего кармана большие плоские часы на цепочке, повернул их циферблатом вниз и ногтем открыл крышку. На ней ровными буквами было выгравировано: «Тацинская» и дата «24.12.1942».

— Видите?

— Надпись, — сказал Янек и наклонился, чтобы прочесть.

— Надпись не важна. Не об этом речь. — Семенов закрыл крышку пальцем.

— А что смотреть? Часы как часы, — пожал Елень плечами.

— Кировские часы, — подтвердил Саакашвили. — Хорошие часы.

Поручник вынул из-под клапана кармана иголку и, осторожно приблизив ее к механизму, остановил маятник. Маленькое колесико из серебристого металла замерло, а вместе с ним и все остальные, большие и поменьше, соединенные друг с другом зубчиками. Тиканье прекратилась, и все ощутили тишину. Смотрели еще с минуту на часы, ничего не понимая. Елень открыл рот, закрыл опять, потом наконец произнес:

— Стоят.

— Вот именно, — подтвердил Семенов. — Стоило только на секунду удержать одно маленькое колесико, как часы остановились.

Саакашвили перестал теребить волосы, посмотрел на свои руки и вернулся к механизмам, будто его там вдруг что-то заинтересовало.

Елень понял немного позже, в чем дело, и, вспомнив, что Кос не договорил, повернулся к нему.

— Ты говорил, что с самого начала хорошо слышал. Ну и что, говори дальше, — разозлился он вдруг. — Успокой пса, чего он там бесится в своей берлоге и зубами рвет?

Елень отстранил Янека левой рукой, прижал Шарика и вырвал у него из пасти рукавицы, которые он грыз. Вернулся на свое место, освещаемое сверху, через открытый люк, солнцем.

— Ты ведь такие же Лидке на зиму дал, а это у тебя другие?

— Нет, те самые.

— Как это те самые?

— Ладно, нечего здесь сидеть! — распорядился Семенов. — Экипаж, выходи из машины!

Механик лязгнул замком переднего люка и выпрыгнул наружу, кувырнувшись в траве. За ним последовали Кос и Шарик, довольный тем, что учения закончились.

Командир и Елень выбрались через верхний люк. Густлик все не мог успокоиться, он обошел вокруг танка и опять начал:

— Как же это получилось?..

Саакашвили ткнул его в бок, давая понять, чтобы он замолчал наконец. Потом вдруг что-то вспомнил, полез в карман гимнастерки и крикнул:

— Ай-я-яй! Слушай, Янек, сейчас ты будешь плясать. У меня кое-что есть для тебя. Знаешь что? Письмо!

— От Лидки? — просиял Кос и тут же подумал, как несправедлив он был, выговаривая девушке за то, что она не писала. Может, оттого она и обиделась.

— Можешь не плясать, — нахмурился вдруг грузин. — На!

Янек увидел потрепанный треугольник, весь в штемпелях и номерах полевых почт. Передаваемый много раз из рук в руки, он измялся, запачкался. Узнав руку, подписавшую адрес, Янек подумал, что штемпеля похожи на следы грязи на сапогах охотника, возвращающегося из тайги, по которым можно определить, где он охотился. Янек отошел за танк, уселся у гусеницы и развернул листок.

«Ян Станиславович! — прочитал он. — Поздравляю тебя с Новым, 1944 годом. Надумал я справиться о твоем здоровье и делах твоих. У нас снега глубокие, зверя много. От сына моего Ивана письмо пришло из госпиталя. Лежит он, в ногу раненный. Вылечится, на фронт вернется. Хотя ты и не родной мне, а я так думаю, вроде я вас двоих проводил на войну, а на войне пули злые летают врага нашего, фашиста германского, Гитлера проклятущего, чтоб его черти забрали. Напиши мне про себя и про Шарика, щенка Муры. Напиши, с тобой он или нет, а может, тебе его где оставить пришлось? Береги себя, чтобы домой здоровый и невредимый вернулся. Остаюсь твой Ефим Семеныч».

Кос сложил письмо, спрятал в карман, встал и пошел к остальным. Хотелось ему поделиться с другими, рассказать, как его обманули и как он сам обманул другого человека, забыл о нем, хотя обязан был помнить.

Но, пока шел, передумал. Бывает так, что у человека все в жизни запутается и нужно тогда ему самому все распутать и во всем разобраться. Тут и самые верные друзья не помогут. Однако, решив так, Янек через минуту снова не был уверен, прав ли он.

Густлик и Григорий лежали на траве рядом. Саакашвили допытывался, у Еленя:

— Ну не будь ты таким вредным, придумай мне какое-нибудь место, чтобы я знал, откуда я родом. Придем в Польшу, люди спросят: «Из каких мест, солдат?» А что я им отвечу? Объяснять, откуда и как, это очень уж долго, времени не хватит. Ты мне подбери какое-нибудь место хорошее в ваших краях и расскажи, какие там горы или реки, какой лес, какие дома стоят. А когда меня спросят, я уж буду знать, что ответить.

Шарик, резвившийся на лугу, подбежал к Янеку и стал ласкаться у его ног.

Василий стоял, опершись рукой о лобовую броню танка, шаря рукой в кармане брюк. Наконец вытащил оттуда испачканный кусок сахару и протянул его на ладони Косу:

— На тебе вот, чтоб во рту не так горько было. Ишь нахмурился, как грозовая туча.

Янек взял сахар, неуверенно улыбнулся и спросил:

— Часы уже ходят? Подтолкнул колесико?

Поручник прищурил правый глаз, и его взгляд стал совсем голубым.

— Да. Кажется, да. Теперь будут ходить как нужно.

Со стороны полигона из-за горизонта стали выползать танки. Рядом с ними колонной шла пехота, возвращавшаяся с учений в лагерь.

Так уж сложилось, что первая не учебная, а настоящая боевая тревога, по которой танковая бригада отправилась на фронт, была объявлена 15 июля, как раз в годовщину Грюнвальдской битвы. Это, конечно, было случайное совпадение, но иногда и случай значит многое.

Марш продолжался весь день. Танки, замаскированные ветвями под гигантские кусты, шли длинной колонной, и со стороны могло показаться, что это лес с корнями оторвался от земли и двинулся на запад. Но всего этого не видели польские танкисты, укрытые броней, окутанные пылью, словно рыцарским плащом. С воздуха, летя над облаками, похожими на цветную капусту, этот марш прикрывали юркие истребители.

Танкисты шли на фронт не одни.

Некогда, ровно 534 года назад, к Грюнвальду шло рыцарство польское и литовское, а с ним — смоленские полки.

Сейчас в широкой волне советского моря в том же направлении навстречу гитлеровским дивизиям шли представители всех национальностей, населяющих огромную страну, раскинувшуюся от Балтики до Тихого океана. Об этом можно было скорее догадаться, чем отличить их друг от друга. Темноволосые, круглолицые украинцы из выжженных фашистами полей пшеницы и из залитых водой шахт Донбасса. Белорусы, светловолосые, высокие, из выжженных полей ржи, из темно-зеленых лесов, из городов, превращенных в руины. Шли посланцы воинственного Кавказа — Грузии, Армении, Азербайджана. Шли узкоглазые татары, смуглолицые узбеки и казахи. И конечно, русские, самые многочисленные, первые среди равных.

В этом море, словно река или поток, отличающийся лишь цветом воды, а не направлением, плыли польские батареи, артиллерийские дивизионы и бригады, которые первыми должны были подать голос.

Корпуса и армии все ближе и ближе подходили к фронту. Все сильнее сжималась пружина, набирая силы, чтобы прорвать проволочные заграждения противника, многочисленные линии окопов, бетонных дотов.

Не отыскать, не заметить в этой массе отдельный танк, в котором едут четыре танкиста и собака. А вызывать «Граб-один» нельзя: в эфире царит строжайшая радиотишина. Только пушки у линии фронта грохочут, выпуская снаряды, чтобы заглушить идущий издалека рев моторов, шум надвигающегося прилива.