— Помогли им наши патроны, — сказал Василий. — Вроде как бы свежей крови влили.

Вскоре заговорило орудие, а следом за ним хлестнули очередями пулеметы. Патронов не жалели: все равно на рассвете их придется расстрелять до последнего.

Когда все стихло, рядом с танком раздалось еще два винтовочных выстрела. Выбрались наружу и увидели: из-за танка, стоя рядом, вели огонь сибиряк и Черешняк.

После блеска выстрелов и грохота боя стало совсем темно и тихо. Вернулся Баранов, сел около Василия. Сказал:

— Как-то глупо вышло…

Он не договорил, уткнулся головой в колени и заснул.

Щуплый автоматчик присел около него на корточки, прижав к груди обеими руками автомат. Боец клевал носом, голова опускалась, он ударялся подбородком о ствол, просыпался и снова начинал дремать.

Танкисты молчали. Янек держал между колен голову Шарика, смотрел ему в глаза, чесал за ушами и что-то тихо шептал.

— Одному бодрствовать, остальным спать, — приказал Семенов. — Я первым заступаю на дежурство.

Густлик и Григорий без разговоров сразу же улеглись. Кос остался.

— Василий…

— Что?

— Напиши генералу донесение, что нам насос нужен.

Поручник не сразу понял. С минуту он молчал, наконец решительно отрезал:

— Никуда ты не пойдешь.

— Может, я, пан поручник?.. — неожиданно вмешался Черешняк. — Хоть спина болит, но я все равно пошел бы. Одному легче пробраться. Винтовка у меня есть, патроны тоже…

— Пойдет другой, не я и не он, — перебил его Кос и, потрепав Шарика, упрямо повторил: — Напиши.

Василий понял. Не верил, что это удастся, но не хотел доставлять огорчения Янеку и, главное, не имел права отказаться ни от одного, даже малейшего шанса спасти танк и экипаж. Шанса поддержать батальон при выходе из окружения. Он пошел к танку и при свете маленькой электрической лампочки, освещавшей прицельное приспособление, набросал несколько слов на листке, вырванном из блокнота донесений.

А Янек тем временем взял из танка свой шарф и шлемофон. Аккуратно сложил шарф, потом долго в темноте вдевал нитку в иголку. Рядом, забравшись под танк и прижавшись друг к другу, спали Елень и Саакашвили.

Подошел Василий и протянул вчетверо сложенный листок. Янек завернул донесение в шарф и, обмотав его в виде узкой полоски вокруг шеи Шарика, несколькими стежками крепко сшил, откусил нитку.

— Шарик, слушай. Ты умный пес, понюхай, хорошо понюхай. — Янек подсунул ему под нос шлемофон, который получил в подарок от генерала перед первым боем. — Ты хороший пес. — Янек погладил Шарика по лбу, по спине, потом легонько оттолкнул его от себя и приказал: — Принеси.

Шарик, обрадовавшись забаве, быстро завертелся на месте и, поняв, чего от него требуют, побежал к танку, прыгнул в открытый люк. Вернулся, держа в зубах обмундирование своего хозяина. Он ждал похвалы и награды, радостно виляя хвостом.

Но хозяин не выразил удовлетворения. Он произнес несколько резких слов, а потом снова заговорил тем мягким, спокойным голосом, который так любил Шарик. Хозяин еще раз дал ему понюхать тот же самый предмет. Теперь Шарик не понимал, чего от него хотят. Запах как запах, обыкновенный, его хозяина. Может, к нему и примешался немного еще другой, тот, которым пах весь стальной дом, в котором они жили. Но ведь не может быть так, чтобы его хозяин, самый умный, самый добрый человек на свете, требовал от Шарика принести весь этот их дом? В чем же дело?

Шарик снова обнюхивал весь предмет, старательно, по частям. У него вздрагивали нос и губы, а хвост был неподвижен. Наконец где-то в глубине, на самом дне шлемофона, он нашел третий запах, слабый, но все-таки достаточно стойкий и отчетливый. Было в нем немного табачного дыма, который выпускал из какого-то предмета один человек, добрый и симпатичный. Тот самый, который несколько раз давал Шарику мясо. Шарик осторожно брал его зубами, но, конечно, только с разрешения своего хозяина. Значит, речь идет об этом человеке, о том самом, который всегда откладывал в сторону неприятный дымящий предмет, когда гладил Шарика. Этот человек сейчас где-то далеко, но, если нужно, придется бежать по следу их передвигающегося дома…

Шарик вильнул хвостом раз и другой, потом лизнул своего хозяина в лицо. На языке осталась горькая и соленая влага. Хорошо, хорошо… Теперь он будет искать и найдет, зачем же эти слезы? Он хотел бежать тотчас, но хозяин крепко удерживал его руками.

— Уже готов, — произнес Янек.

Василий подошел к капитану Баранову, тронул его за плечо, разбудил.

— Немцы? — спросонья спросил он.

— Нет. Прикажите, чтобы ваши не стреляли в собаку.

— А что такое?

— Я говорю, чтобы в собаку не стреляли.

— Ага, понятно, — окончательно проснулся капитан. Он увидел Янека, сидящего на земле и обнимающего овчарку.

— Гвардейцы, по собаке не стрелять! — негромко крикнул капитан, и его услышали все, кого еще не сморил сон: такой маленький клочок земли защищали гвардейцы.

Шарик, почувствовав, что хозяин его уже не держит, лизнул Янека в руку, побежал по следу, оставленному гусеницами танка, и вскоре исчез в темноте.

— Туч не будет? — спросил Янек.

— Нет, — ответил Василий.

— Плохо.

— Пока месяц взойдет, еще много времени пройдет.

Баранов, вытянувшись на спине, снова спал.

— Возьми часы, — повернулся Василий к Янеку. — Я вздремну, а ты подежурь. Знаю, все равно не заснешь теперь. Разбудишь меня в одиннадцать.

Когда Семенов отошел, из темноты вынырнул сибиряк, подсел к Косу и молча подал ему кисет с табаком, сшитый из мягкой оленьей кожи.

— Спасибо, не курю.

Снайпер отвел руку с кисетом, вздохнул. Янеку стало жаль этого добродушного великана. Он взял у него винтовку с оптическим прицелом, взвесил ее в руке и с уважением произнес:

— Хорошая штука. — Проведя пальцами по прикладу, он нащупал на нем небольшие зарубки с острыми, еще не стершимися краями и спросил: — А что это за насечки?

— А вон эти, — коротко пояснил снайпер, показав рукой в ту сторону, где в окопах сидели немцы.

Гусеницы выдавили в песке глубокий след в виде двух ровных канавок, вырезанных прямоугольниками звеньев; этот след чем-то напоминал железнодорожный путь. И вот Шарик бежит по этому следу, наполовину скрытый в выемке. Он бежит, как бегают овчарки, ровной рысцой, неутомимой и плавной, как скольжение ужа.

Голова его поднята, взгляд устремлен далеко вперед.

Идти все время по следу, как за зверем, не нужно: запах, который он ищет, должен быть только там, где сильно разит бензином, где можно было весело бегать и кувыркаться на траве. Шарик помнит, что обладатель этого запаха, когда гладил его, отдал кому-то другому тот немилосердно дымящий предмет. Конечно, Шарик не знает названий, не знает, что означают слова «бензин» и «трубка». Его нюх делит вещи по тому, как они пахнут, на приятные и неприятные, на вкусные и невкусные. Он знает также, каким предметам принадлежат какие запахи. Этот мир так богат, многоцветен, разнообразен; в нем живут и дружба и вражда, любовь и ненависть; усталость часто сменяется радостью оттого, что в мускулах играет сила.

Сейчас Шарик измучен, раздражен и голоден. То, что приходилось терпеть в стальном коробе, встряхиваемом взрывами, наполненном пылью, дымом и смрадом, страшно не нравилось ему. Но раз Янек был там, значит, и он, Шарик, должен был находиться там. Сейчас он голоден, но старается не думать об этом. У него одно, главное стремление: выполнить приказ или, если угодно, просьбу своего хозяина. Поэтому он бежит по выдавленному гусеницами следу, неутомимо преодолевая нелегкий путь.

Впереди что-то сверкает, слышен свист, грохот выстрелов. Шарик не пугается. Он привык к звукам стрельбы, еще когда был совсем маленьким щенком. Винтовочный выстрел даже более спокойный, менее резкий, чем ружейный. К тому же Шарик чувствует, что с боков его надежно защищают песчаные стенки выемки. Но вот что плохо: спереди, с той стороны, куда он держит путь, приближается все усиливающийся запах чужих людей. Совсем чужих, не таких, как те, многих из которых он узнал в бригаде. Пахнет другое сукно, другая еда, другая кожа. Все чужое.