— Твердый народ, — сказал седой капитан, угощавший сигаретами «Юно», но ему никто не ответил.
Прошло четверть часа, прежде чем из извилистых улочек машина выехала на прямую аллею, и они увидели с правой стороны холмистое пространство, на котором заплатами лежал снег, а из-под него солнце обнажило осколки кирпичей, размолотых снарядами. Они поняли, что это не поле, что здесь когда-то тоже был город. Далеко, посреди пустыря, торчал одинокий, затерянный костел.
Солдат, который угощал всех махоркой, пробормотал сквозь зубы крепкое проклятие. И опять наступила тишина. Они ехали дальше, внимательно рассматривая две фабричные трубы, из которых одна — та, что была ближе, выщербленная, — дымилась. И только когда город остался позади и по обеим сторонам шоссе начались поля, ветер сдул с людей молчание.
— Как же это все отстроить? Видел я много сожженных городов, но таких — ни разу.
— Смоленск, наверное, не лучше.
— А Сталинград?
— Как отстроить? — вмешался солдат, которому жена прислала самосад.
— Люди, если все разом за работу возьмутся, то все смогут. Вот тут едут ребята, танкисты. Их неплохо разрисовало, а все же их залатали, вылечили, и теперь они опять на фронт едут. Взяли Прагу и Берлин будут брать… Меня, к примеру, ранило в Лодзи. Когда мы ворвались в город, то фрицы еще ничего не знали, магазины были открыты. Немцы на нас глаза вытаращили. Но один выстрелил с крыши и попал.
— А меня ранило в Катовице.
— А меня еще дальше, под Костшином. Там восьмая гвардейская армия плацдарм отвоевывала за Одером.
— Оттуда недалеко и до Берлина. Какой он, этот Берлин?
Молодой белобрысый офицер в фуражке с голубым околышем усмехнулся и сказал:
— Улицы там черные, только на крышах вспышки, а вокруг клубы дыма от зениток. Падает бомба — сразу яркая вспышка и разливается огненное пламя. Остальное своими глазами увидите, все осмотрите…
— Не хочу я его осматривать, — повернулся к летчику Григорий. — Взглянуть можно, а потом сразу — домой. У нас горы до неба, на них белые шапки из снега, а в долинах тепло и каждый год молодое вино.
— А ты откуда?
— Я о-откуда? — смутился Григорий, не зная, то ли выбрать настоящую, то ли выдуманную версию.
— Он из-под Сандомира, — выручил Елень товарища.
— Это под Сандомиром горы до неба, а на вершинах снег лежит?
— Если снизу посмотреть, кажется, что горы до неба, а зимой на них снег лежит, — храбро врал Густлик.
— Смуглый ваш приятель и черный, как грузин.
— Бывают такие и под Сандомиром.
Все весело рассмеялись.
— Собака тоже из-под Сандомира? — спросил, подмигнув, обладатель самосада. — Готов биться об заклад, что собака воюет в танковых войсках.
Саакашвили обрадовался случаю подшутить над собеседником.
— Читай, что здесь написано, вот здесь, на ошейнике, на бляхе.
Шарик, видя, что все обратили на него внимание, гордо выпрямился и не со злости, а так, на всякий случай, продемонстрировал белые, блестящие клыки.
— Не буду и читать. Вон у него какие зубы… А потом, польскими буквами ведь написано…
— Могу перевести, — радовался Григорий. — Здесь написано: «Шарик — собака танковой бригады».
— Хо-хо, так к нему надо обращаться «товарищ рядовой»! Я думал, это просто собака, а оказывается, солдат.
— По-одожди, — Саакашвили начал заикаться. — Я тебе буду перечислять его заслуги, а ты только пальцы загибай. Сразу можешь снять сапоги, потому что одних рук тебе не хватит.
Все пассажиры грузовика повернулись в сторону Григория и с интересом слушали рассказ о том, как Шарик еще совсем маленьким щенком не испугался тигра и как он вел себя на фронте и даже о том, как задушил курицу в госпитале, потому что Саакашвили, если уж начинал говорить, то рассказывал добросовестно все до конца, не пропуская ничего, а даже, напротив, добавляя такие подробности, которых ни Кос, ни Елень не могли припомнить.
История «бронетанковой» собаки, как стали ее называть, развеселила всех, и, когда рассказ о ней подошел к концу, кто-то начал напевать вполголоса, а потом все вместе, дружным хором запели модную в то время песенку: «Не за то медали дали, что Варшаву мы видали, а за то нас наградили, что мы Польшу освободили».
Песня была длинная, появлялись все новые куплеты, дважды повторяли каждый припев, и Янек, пользуясь тем, что никто не обращает на них внимания, прошептал Марусе на ухо:
— Не забывай меня.
— Не забуду никогда.
— Может, будем где-нибудь недалеко друг от друга, а если даже и далеко, то все равно встретимся сразу после войны.
— Не знаю, будет ли это…
— Обязательно встретимся, — прошептал он. — Будем тогда уже все время вместе: ты, я, Шарик и, может быть, отец.
Она повернула к нему лицо. Янек дотронулся губами до ее щеки, покрытой легким пушком.
О многом могли бы рассказать перекрестки дорог. Иногда на них встречаются, но чаще прощаются, а потом одни идут налево, другие — направо, и что будет дальше: переплетутся ли еще когда их судьбы и далеко ли до следующей встречи — никто не знает.
Грузовик довез их до Познани, а потом они пешком пошли за город, чтобы ждать на перекрестке следующей оказии. Там находился контрольный пункт, где проверяли документы и определяли дальнейшие маршруты для возвращающихся на фронт солдат. Они уже знали, что именно здесь должны расстаться. Марусина дорога вела прямо на запад, а им надо было направо, севернее.
Пока что никакого транспорта не было, и Огонек, пользуясь последними минутами, наломала веток вербы в придорожной канаве. Они были покрыты только что распустившимися, бархатистыми сережками. Маруся подарила ребятам целый букет, заткнула им ветки за пояс.
Саакашвили, как всегда склонный к выражению своих чувств вслух, отобрал несколько веточек, подошел к девушке-регулировщице и, опустившись на одно колено посреди разъезженной дороги, объяснил ей, что никогда в жизни не встречал девушки такой поразительной красоты.
Елень, еще не уверенный на сто процентов в своей заново сросшейся ноге, присел на камень и глядел в поле, на котором раньше обычного зацвел в этом году терновник. Вокруг кустов бродили небольшой стайкой черные дрозды. Птицы тихонько посвистывали, перепархивали с места на место, искали корм в поле, с которого уже сошел снег. Отличая коричневатых, чуть меньших размеров самочек от черных самцов, Елень пытался их считать, сам не зная зачем. Может, просто для того, чтобы чем-то занять время, которое отделяло их от расставания.
Так бывает, что люди, которые очень хотят быть вместе, начинают проявлять нетерпение на вокзале и желают, чтобы поезд поскорее ушел.
Маруся и Янек стояли рядом. Сначала они пробовали шутить по поводу черных дроздов, бродивших по полю, и родства, которое определенно должно быть между их названием и фамилией Янека. Но шутки не получались, и они замолчали. То печально смотрели друг другу в глаза, то переводили нетерпеливый взгляд на дорогу.
Наконец подъехал грузовик с длинным кузовом, покрытым брезентом, из-под которого виднелся серебристый хвост истребителя. Регулировщица остановила машину, поговорила с водителем, а потом с летчиками в кожаных куртках, которые ехали под брезентом, и наконец махнула Марусе.
И тут вдруг оказалось, что нужно еще решить важные вопросы и многое сказать друг другу. Огонек дала Янеку свое старое письмо, которое носила в кармане на груди. Все, что написала в нем, уже было сказано, но она хотела, чтобы у него было письмо, чтобы он мог прочитать его, когда они будут уже далеко друг от друга.
Янек дал ей перстенек, мастерски выпиленный из медного кольца, которое он снял с гильзы артиллерийского снаряда. Они говорили бессвязно, перескакивая с пятого на десятое. Шарик беспокойно крутился около них, жалобно поскуливая. Летчики теряли терпение.
— Да поцелуй ты ее наконец, пора в путь.
Янек последовал совету, а потом девушка побежала к грузовику и, подхваченная за руки, влезла под брезент. Машина тронулась и стала удаляться, набирая скорость. Оставшиеся следили за ней, видя сначала грустную улыбку Маруси, а потом только ее фигуру и каштановые волосы на фоне серебристого стабилизатора самолета.
