— Нигде после этой войны, а в Польше особенно, не будет недостатка в людях, которым понадобятся твои добрые руки, твоя помощь, — тихо ответил Янек. — В том, что ты говоришь, конечно, много правды, все верно, но только я не могу теперь представить себе жизни без тебя.
— И я без тебя, — прошептала она.
— Значит, надо писать. Сегодня же.
С минуту они стояли молча. Война приучила их к проблемам, хотя и решаемым ценой жизни или смерти, но однозначным: там враг, здесь друг; там позор, здесь слава; там фашизм, здесь свобода. Логика войны не оставляла места для сомнений, а частности разрешал приказ.
Теперь же им обоим предстояло решать вопрос, касавшийся не столько последних дней войны, сколько грядущих дней мира. А приказ надо было отдать собственному сердцу.
— Улыбнись, — попросила девушка.
Голос и взгляд ее, словно ветерок, согнал тучу с его лица. Он тряхнул головой и, схватив Марусю за руку, потащил за собой по травянистому склону в сторону кирпичного завода. Они бежали, весело смеясь. Огонек слегка прихрамывала: чужой сапог был ей все-таки немного великоват.
Завод встретил их могильной тишиной. Громада изгрызенной снарядами трубы; длинная, заросшая бурьяном печь с зияющим проломом в стене; брошенные тачки и ржавый котел… Оба невольно притихли.
Янек обнял девушку, долго и нежно целовал ее лоб, щеки, губы. Потом она, тыча пальчиком то в себя, то в него — как это делают дети, играя в считалочку, — продекламировала по слогам:
— Я те-бя лю-блю. А ты?
В заброшенной печи раздался какой-то звук. Янек мгновенно обернулся и схватился за рукоятку маузера. По мелкому, как пыль, песку скатывались комочки жженой глины. Янек пожал плечами, сделал шаг вперед и через пролом вытащил из печи серый кирпич:
— Необожженные, пересыхают и лопаются.
— Пойдем обратно. Нам же надо еще сегодня написать рапорта.
— Успеем. Подожди тут минутку. — На обрыве за печью он заметил распустившуюся сирень.
Маруся присела на опрокинутые тачки, сняла с нога взятый напрокат сапог и, старательно вытряхнув из него камешки, стала перематывать портянку.
И вдруг она услышала сзади шорох; хотела обернуться, но не успела: кто-то громадный и сильный одной рукой схватил ее за горло, другой — натренированным движением воткнул в раскрытый в крике рот кляп и, выкрутив за спину руки, потащил за собой. С минуту она еще видела снятый с ноги сапог, валявшийся возле тачки на утрамбованной глине, поросшей кое-где кустиками свежей травки, а потом на голову ей набросили пропахшую потом куртку из грубого солдатского сукна.
Карабкаясь по крутому обрыву сзади печи и насвистывая песенку, Янек выбирал в кустах сирени самые распустившиеся ветки, лиловые и белые, складывая их в букет. Взглянув вниз и не увидев на опрокинутых тачках Маруси, он не удивился, решив, что ей, наверное, вздумалось поиграть в прятки.
Подпрыгивая и пригибая высокие кусты, он сломал еще несколько веток, обвязал букет вынутым из кармана обрывком провода и побежал вниз, прыгая через камни. При этом он весело распевал:
— Это я, это я, выйди, милая моя…
Возле тачек он остановился и внезапно умолк, увидев брошенный сапог. Переложив цветы в левую руку, он хотел было расстегнуть кобуру, но в тот же миг в спину ему уперся ствол и кто-то сзади выхватил из кобуры его маузер.
— Молчать. Кругом, — шепотом проговорил нападавший и, крепко ухватив его за плечо, заставил выполнить приказ.
Повернувшись, Кос остолбенел: в проломе печи стояла Маруся с кляпом во рту и скрученными руками, а рослый эсэсовский офицер упирался штыком ей в шею — кожа слегка вдавливалась под острием.
— Ваша девушка… Смерть или жизнь. — Тот второй, что направлял на него пистолет с расстояния двух шагов, медленно подбирал слова. — Труп или живой, — пытался объяснить он на ломаном русском языке, жестами показывая, что хочет переодеться.
Янек утвердительно кивнул головой, а тот, растопырив пальцы руки, продолжал объяснять:
— Пять костюмов… гражданских, не военных. У тебя десять минут. — Он снова показал на пальцах, что речь идет о пяти костюмах и десяти минутах. — Или… — Эсэсовец, стоявший возле Маруси, отвел штык и изобразил выпад. — Ясно?
Кос вторично кивнул и по разрешающему жесту немца бросился бежать в ту сторону, где к склону ближе всего подступали дома городка.
Он бежал. Голова, ноги, руки, все тело были будто налиты страхом. Кусты, трава и приближавшиеся дома виделись ему сквозь липкую серую мглу, пронизанную блеском штыка, приставленного к Марусиной шее.
Янек не заметил и даже потом, значительно позже, не мог вспомнить, в какой дом он забежал, из какого шкафа не то сундука вынул пять мужских костюмов. Опомнился он только на обратном пути, споткнувшись о труп солдата, которого догнала на окраине города какая-то шальная очередь. Убитый лежал навзничь, распластав руки, а рядом валялись в траве выпавшие из сумки яйцеобразные гранаты в крокодиловых оболочках. Кос машинально отметил, что взрыватели в них вставлены, и тут же вспомнил, что каждая из них дает свыше ста осколков с радиусом убойной силы в пятьдесят метров.
Задержавшись всего на долю секунды, он продолжал бежать дальше. Подъем становился все круче, затрудняя бег. По лицу текли крупные капли пота, заливали глаза, мешали смотреть. Груда одежды, переброшенная через левую руку, становилась все тяжелее. Основания трубы не было еще видно за скатом, когда он, боясь опоздать, стал кричать:
— Алло! Алло! — Он жадно хватал воздух и, когда был уже совсем близко, спросил: — Кому отдать костюмы?
— Мне, — ответил эсэсовец в рубашке и черных брюках галифе, выходя ему навстречу с автоматом в руках. — Ты говоришь по-немецки? — заметил он с удовольствием и протянул руку, чтобы забрать одежду.
Кос отступил на шаг назад.
— Где девушка?
Со стороны города звучным одиночным ударом отозвались часы, возвещая половину какого-то часа. Немец секунду прислушивался, не ударят ли еще раз, а потом поднял дуло автомата и, переменив тон, гаркнул:
— Твоя девушка, ты, идиот… — Он схватил левой рукой пиджаки и брюки, а выражение его лица не сулило ничего доброго.
Поняв, что рассчитывать на эсэсовское слово не приходится, Янек одним движением швырнул одежду на ствол автомата. Приглушенная очередь разорвала воздух. Кос вырвал чеку из зажатой в руке гранаты, схватил немца за горло и подсунул ему под самый нос рубчатый корпус.
— Моя девушка или…
Немец высвободил уже автомат из-под одежды, но при виде гранаты опустил оружие.
В этот момент внутри печи рухнул штабель кирпичей, сквозь отверстие в стене вырвался клуб рыжей пыли и раздались испуганные крики. Словно из катапульты, оттуда выскочили два эсэсовца, сделал сальто в воздухе третий, свалился на землю четвертый — их гнал Шарик.
Вдруг из темного жерла печи вышли Густлик и Томаш, засучивая рукава и оглядывая кулаки.
— Четверо были внутри, а этот пятый, — пересчитал Елень. — Ты зачем им одежду нес?
— Они грозились убить Марусю. — Кос показал глазами на Григория, выводившего под руку девушку из кирпичной печи, и, виновато улыбнувшись, добавил: — Постойте, а то я держу в руке гранату без чеки, у меня уже пальцы одеревенели.
Янек подбежал к трубе, в отверстие, пробитое снарядом в метре от земли, швырнул стальное яйцо и отпрыгнул в сторону.
Раздался приглушенный взрыв, в воздухе просвистело несколько осколков, наружу вырвался клуб сажи, и вдруг откуда-то снизу донесся стон, а потом слабый призыв:
— Люди! Помогите!
— Черт, — встревоженно выругался Густлик и первым бросился в траншею, ведущую под трубу.
— Томаш, посторожи этих живодеров, — сказал Янек.
Схватив автомат, он бросился за Еленем.
— Огонек, что с тобой? — допытывался Григорий, глядя на побледневшее лицо девушки.
— Милая ты моя! — испуганно воскликнул Томаш.
— Ранили. В последний момент ткнул меня штыком. — Маруся кончиками пальцев коснулась липкого пятна, проступившего на левом рукаве гимнастерки. — Ну ничего, это легко, до свадьбы заживет.
