— Кугель не хотел идти.

— Он был прав. Что ты будешь с ним делать?

— В бункере есть небольшое укрытие для боеприпасов. Если мы уцелеем, то и он останется жив.

— Ну вот и хорошо.

— Приведи его, — сказал Кос, подавая ключ.

— И консервы подогрею. Какая война с пустым животом!

Забросив автомат за спину, Густлик спустился на первый этаж и начал выбирать консервы из запасов немецких саперов. Двое наверху плюс он сам, — значит, три банки, посчитал он на пальцах левой руки. Вспомнив о пленном, добавил четвертую. Оглянувшись, заметил в окне свое отражение, вежливо кивнул ему головой, и пятая банка полетела в ведро. После этого Густлик разыскал самую большую сковородку, приготовил две буханки хлеба. Затем отрезал солидный ломоть и спрятал в карман. Наконец, взяв немецкий штык, которым уже раз открывал консервы, спустился в подвал и открыл замок.

— Доброе утро, Кугель.

— Доброе утро, господин унтер-офицер.

— Вставай.

— Нет.

— Вылезай!

— Не хочу.

— А я тебе приказываю. Выходи!

Грозный голос тотчас оказал свое действие, а штык в руке Еленя совеем сбил с толку обер-ефрейтора. Поднимаясь по ступенькам с поднятыми вверх руками, он пытался оглянуться, чтобы увидеть, как близко от его спины находится острие штыка. Но Густлик уже сунул штык за пояс.

— Бери, — показал он на ведро с консервами и сковородку.

В сереющей тьме уходящей ночи и при голубоватом свете начинающегося дня они пересекли двор, миновали заграждения и крытым ходом пробрались в бункер. Елень споткнулся в темноте и чертыхнулся. Кугель засуетился, завесил все три амбразуры и включил свет — электрическую лампочку, покрытую сеткой в углублении бетонного потолка.

В то время как Елень штыком вскрывал консервы, обер-ефрейтор достал из шкафчика плитки древесного спирта, зажег их и нагрел над пламенем сковородку. Розовые блики играли на стеклах его очков.

Густлик посматривал со стороны на спокойное, слегка потемневшее и осунувшееся со вчерашнего дня лицо Кугеля. Затем молча отстранил его рукой и вывернул из банок густой гуляш, который начал скворчать на горячей сковороде.

— Соль и перец, — сказал Кугель, подавая ему две пачки, которые снял с полки.

Взгляд Еленя стал тяжелым и подозрительным. Тот, поняв, в чем дело, насыпал две щепотки на тыльную сторону чуть согнутой кисти и слизал их. Густлик сделал то же самое, чтобы еще раз проверить, и лишь после этого посолил и поперчил говядину.

— Стараешься, — пробормотал он.

— Потому что от вас многое зависит. Не нужно затапливать Ритцен. Гитлер капут, но Германия…

— Не болтай. Вчера нас учил, достаточно.

— Где мои камерады?

— Твои камерады? Мы их отпустили, но ваши сами… — Густлик рукой показал, как их прошили очереди.

Этого немец не ожидал. Он отшатнулся, будто его ударили, прижался к стене и стукнулся головой о бетон.

Густлик спокойно раскладывал гуляш в четыре котелка и, пользуясь случаем, снимал пробу. Обер-ефрейтор смотрел на него, и выпиравший кадык его дергался вверх и вниз, когда он проглатывал слюну. По количеству котелков немец понял, что завтрак только для поляков, и отвел глаза в сторону.

— Держи, ты, шваль, — подавая немцу котелок, рявкнул Густлик, так как нагретая ручка жгла ему ладонь.

Когда тот, удивленный, взял котелок, силезец положил сверху вынутый из кармана кусок хлеба.

— Спасибо, господин унтер-офицер, — обрадованно поблагодарил Кугель и с удивлением спросил: — Но где четвертый товарищ? Где господин Томаш?

— Слишком много хочешь знать. Залезай в кутузку! — Он жестом показал на открытую бетонную каморку.

Немец послушно вошел, но, поставив котелок на пол, быстро обернулся и придержал коленом дверь.

— Погодите, господин унтер-офицер, — поспешно попросил он и почти лихорадочно добавил: — Нет немцев, нет поляков, есть люди… Один дает пулю, другой — хлеб. Погоди… я все скажу…

Густлик после вчерашнего больше не доверял ему, но из любопытства выпустил немца и смотрел, что тот будет делать. Кугель, продолжая говорить, подошел к стене, нажал пальцем на что-то. Открылся металлический ящик, в котором на крючках висели ключи с номерками. Обер-ефрейтор покрутил одним из них в замке шкафа, вделанного в стену. Внутри было оружие: два автомата, снайперская винтовка с оптическим прицелом, коробка с патронными лентами к пулемету и три ручки от подрывных машинок.

Елень молча взял снайперскую винтовку и повесил ее через плечо. Кугель собрал все ручки. В другой стене, рядом с амбразурой, он показал замаскированную нишу, а в ней подрывные машинки. Вставил ручки в машинки, затем достал картонный лист с планом и показал Еленю.

— Мины, мины, мины… — указывал он пальцем в разные места. — Будет чем обороняться, пока господин Томаш вернется. А этот нельзя! — Он показал на отдельно стоящий детонатор, к которому был подсоединен пучок проводов в водонепроницаемой оболочке. — Не трогать. Вода уничтожит мой дом, другой дом, целый город. Зачем? Ваша победа, а Гитлер капут без того, чтобы уничтожать…

Густлик, слушая все увеличивающийся поток слов, нахмурил брови, подтянулся и вдруг, как учили в вермахтовских казармах, когда его насильно взяли в немецкую армию, рявкнул, оборвав немца на полуслове:

— Обер-ефрейтор Кугель!

Немец замер, вытянувшись в струнку.

— Нидер!

Не задумавшись даже на четверть секунды, сапер упал, не сгибая ног, прямо перед собой смягчив удар руками.

— Ауф!

Немец вскочил, как пружина, движением, заученным во время муштры, и без единой мысли на лице ждал дальнейшего приказа.

— Нидер!.. Ауф!.. Нидер!.. Ауф!..

В такт жестам и приказам Еленя пленный падал на бетон, вскакивал, опять падал. Это продолжалось минуту, может быть полторы. Наконец, когда дыхание сапера стало прерывистым и свистящим, Густлик наклонился над лежащим и уже нормальным голосом спросил:

— Ну что лежишь, как глист на морозе?

— Ир бефель… ваш приказ…

— Бефель, бефель… Видишь, Кугель, какой ты глупый. Будет бефель — пол-Польши сожжешь и не спросишь зачем. Я вынужден был прийти сюда, под Берлин, хотя это мне и не по дороге, чтобы ты о людях вспомнил.

— Господин унтер-офицер…

— Мауль хальтен… заткнись… И не учи других мыть руки, если сам в грязи по уши. Ладно, давай ешь свой завтрак, а то остынет, — махнул он рукой.

— Можно мне туда? — спросил Кугель, показывая в противоположную сторону, на другой отсек бункера.

Густлик с недоверием посмотрел на немца и вошел внутрь отсека. Он был пуст: гладкие стены, под потолком с одной стороны кабель, с другой — окошко, узкое, как бойница, выходящее в сторону шлюза; и только пустой деревянный ящик валялся на полу. Елень открыл окошко и выглянул.

— Ладно, заслужил, — немного подумав, сказал силезец, поправляя на плече снайперскую винтовку. — Неси еду сюда.

Кугель моментально все принес и сам помог замкнуть дверь, прислушиваясь к щелчку поворачиваемого ключа. Затем сел на ящик, поставил котелок на колени и начал есть гуляш с хлебом. Откусывая хлеб, он поглядывал на кабель под низким потолком и на открытое окно, через которое виднелся утренний серый рассвет, и грустно улыбался.

В полутора километрах восточное Ритцена, в разломе толстой, выщербленной снарядами стены на расстеленной соломе расположились советские разведчики. Рядом лежала опрокинутая взрывом приземистая стопятка.

Становилось светло, и вот-вот должно было взойти солнце. Одни чистили оружие, другие переобувались иди пришивали оторванные пуговицы. Были и такие, кто просто отдыхал, заложив руки за голову и положив ноги на лафет. Однако все с вниманием, улыбаясь, слушали Томаша, который, удобно расположившись между старшиной и санитаркой, рассказывал о своих приключениях.

— …Как только сержант Кос сказал, что кто-то должен перейти линию фронта с донесением, я сразу понял, что не кому другому, а именно мне придется это сделать. Ведь сам сержант должен был остаться, чтобы командовать. А если выбирать из троих…