— Девушек мало, танцевать не с кем.

— А гармошка-то у вас есть, танкисты? Если все не хотите, то отпустите к нам гармониста.

— Хочешь — иди, — буркнул Густлик.

Томаш молча встал.

— Солдат инструмент понесет, — сказал Шавелло и, обернувшись к стоящему сзади молодому пехотинцу, приказал: — Возьми гармошку.

— Не нужно. Я сам, — запротестовал Черешняк.

— Не нужно так не нужно, — согласился сержант и остановил своего молчаливого помощника. — Перед боем попеть неплохо — ночь короче кажется, — приговаривал он. — Хорошая песня воевать помогает…

— Густлик, — тихо позвал Григорий, — а если Томаш к утру не вернется?

— Дадут нам пулеметчика из пехоты.

Из глубины леса донеслись легкие аккорды, а затем низкий мужской голос затянул песню. Ее подхватили еще несколько голосов.

— Вернется, конечно вернется, — убеждал сам себя Саакашвили.

— Само собой, — кивнул головой Густлик, но голос его прозвучал не очень уверенно.

Теперь уже целый хор из пехотинцев пел песню.

— Мало того, что танк покалечен, так еще и без командира, — досадовал Густлик.

— У нас в Грузии говорят: палец покалечишь — вся рука болит.

Хор умолк, только сержант Константин Шавелло, вторя гармошке Черешняка, что-то пел, импровизируя на тему песни.

— И все из-за девчонки, — ворчал Григорий. — Лучше, когда солдат одинокий, как мы.

— А что твоя Аня?

— Ханя. Ничего из этого не получится.

— Гжесь, хочешь вина?

— Нет.

— Почему? Грузины любят…

— Да, но только в веселой компании, с друзьями…

Шарик рванулся, заскулил, но Елень придержал его.

— Тихо, пес.

Невдалеке послышался шум мотора, потом все смолкло, и появилась плотная фигура человека, приближавшегося к танку. Густлик его узнал.

— Гражданин генерал! — Он соскочил на землю и встал по стойке «смирно». — Докладываю: экипаж в составе двух человек. Третий подыгрывает пехоте, а сержант Кос…

— Подожди, не завирайся. Не хочу, чтоб ты выдумывал.

Овчарка, которую Елень держал за ошейник, вырвалась и побежала в лес.

— Зови третьего.

— Рядовой Черешняк, ко мне!

Мелодия оборвалась.

— Теперь рассказывайте, что там было со стрельбой, но только правду.

— Правда такая… Нужно было опробовать пушку…

Подбежал Томаш и, увидев генерала, встал по стойке «смирно» рядом с Григорием.

— Григорий подкатил, я — бах! — и готово.

— С первого выстрела?

— С четвертого. Я четыре раза, чтобы разлет посмотреть и…

— Что — и?

— Никто бы и не заметил, если бы не влепил в самую середку ихнего склада.

— Так это правда, что именно ваши снаряды попали?

— Один только, четвертый, товарищ генерал. Что правда, то правда.

— Командир танка! — позвал генерал.

Из-за ближайшей сосны выбежал Кос и встал на правом фланге своего экипажа. Шарик бежал за ним, подпрыгивая от радости, но, заметив, что все стоят навытяжку, тоже присел на задние лапы, как и полагается дисциплинированной собаке.

— Приказом командующего армией, — торжественно произнес генерал, — экипаж танка 102, уничтоживший склад боеприпасов противника на передней линии фронта, награждается медалями «Отличившимся на поле боя». Командир — серебряной, остальные — бронзовыми. Вручение наград состоится в ближайшие дни. — Генерал на минуту остановился и совсем просто добавил: — Не ожидали?

— Как снег на голову, — искренне признался Густлик. — Янек же…

— Знаю. Он не стрелял. Но не хотите же вы, чтобы я доложил командующему армией, что сержант Кос удрал без пропуска к девушке и что его нужно, собственно говоря, наказать?

— Нет, конечно, — признался Густлик.

— У нас в Грузии… — начал было Саакашвили, но замолчал.

Генерал продолжал:

— Так бывает: совершишь иногда подвиг, а никто и не заметит, не наградит. Зато в другой раз выйдет так, как у Янека. В итоге — все правильно.

— Гражданин генерал, я во время форсирования… — начал было Кос.

— Погоди. Все вы заслужили медали еще за «Херменегильду». А сейчас — трое спать, один — на пост. Поспите хотя бы немного до рассвета.

После отъезда генерала улеглись не сразу. Нужно ведь было рассказать друг другу о приключениях минувшего дня, а о некоторых событиях по два, а то и по три раза. Почти час у них заняло «знакомство» с сержантом Шавелло и его пехотинцами.

Часам к двенадцати ночи осушили они бутылку вина. Янек рассказал, как он открыл кран у бочки в подвале дворца Шварцер Форст. Все смеялись до слез, а потом, убаюканные постукиванием автоматов из-за Одера и приглушенным тявканьем минометов, заснули так крепко и глубоко, как умеют только солдаты.

На посту стоял сначала Елень, потом Черешняк, который, не желая никого будить, дождался рассвета.

Туман от реки, словно медленно закипающее молоко, взбирался по крутому обрыву берега; порывы свежего ветра разносили его лохматые пряди между стволами дремлющего леса, опутывали ими артиллерийские щиты, вплетали их в маскировочные сети, заливали песчаные окопы колышущимся белым паром.

За башней, на двигателе, крепко спали три танкиста, накрытые плащ-палатками; подушки им заменяли шлемофоны. Они даже не проснулись, когда из-за реки Альте-Одер ударила тяжелая батарея и польский берег всколыхнулся от взрывов.

Когда эхо разрывов утонуло во мгле, где-то рядом, по другую сторону танка, деловито застучал топор. Легкое постукивание разбудило спящего с краю Григория. Он открыл глаза, соскочил с брони и увидел Черешняка, который кончал уже обтесывать довольно толстое, более чем двухметровой длины бревно.

— Зачем это ты? — тихо спросил Саакашвили. — Почему меня вовремя не разбудил?

И, не дождавшись ответа, сделал несколько взмахов руками, подскоков и приседаний. Желая согреться и размяться после сна, он затанцевал вокруг удивленного Томаша, который вертел головой, выжидая момент, чтобы ответить.

— Все ставят. И справа, и слева…

— Что ставят?

— Столбы. С орлами. Здесь ведь граница.

— Хочешь иметь свой собственный?

— Нет. Но руки тоскуют без дела, и если бы сержант Кос приказал…

Шарик тоже проснулся, стремительно шмыгнул в лес, так же стремительно выскочил оттуда и начал носиться большими кругами вокруг танка.

— А на чем орла нарисуешь?

— На доске, — ответил Черешняк и, нагнувшись, полез в свой набитый всякой всячиной вещмешок, вытянул довольно большой кусок гладкой широкой доски.

Григорий вынул из кармана огрызок химического карандаша, которым он писал письма Хане, и быстро набросал контур орла.

— Это так вы на посту стоите, сынки? — послышался голос Коса за их спиной. — Эх, сказал бы вам вахмистр Калита пару ласковых слов.

— Янек, посмотри, — прервал его Григорий, показывая рукой на столб и доску. — Будем ставить?

— Надо бы красной и белой краски.

— Красной хватит. После ремонта сурик остался…

Тем временем Томаш выстругал своим садовым ножом два колышка и проделал шилом отверстия в доске и в столбе. Прикрепил одно к другому без гвоздей, а механик достал из танка банку с суриком.

— Ставь сюда. — Саакашвили показал, как приставить столб к броне танка, и, усевшись на него верхом, размазал пальцем краску по доске. Получился фон.

— Густлик! — Янек потряс силезца за плечо. — Вставай!

— Ох, — зевнул Елень, широко открывая рот. — Жалко, что у нас сегодня наступление. — Он сладко потянулся. — Приснилась такая славная девушка и говорит: «Только тебя люблю, Густличек. Свадьба будет…» Разбудили меня, и не знаю теперь, когда она будет, — жаловался он вставая. Затем, смочив руки росой, протер лицо и шею.

— В первое воскресенье после войны, — заверил Кос. — Иди сюда и посмотри. — Он взял Еленя за рукав и подвел к Григорию.

— Неплохо, — похвалил Густлик. — Но если бы меня пораньше разбудили, то я бы вам еще лучше рисунок сделал. А это что такое? — показал он пальцем на белые линии, бегущие по обе стороны от когтей орла.

— Польский орел и грузинские горы. Ведь Саакашвили рисовал.