– Да ты поэт! – восхищались друзья.

Виночерпию это льстило, хотя к поэзии он относился прохладно, и из всех поэтов уважал одного только Юлиана Тувима, и то не потому, что в детстве читали ему в переводах Михалкова-Маршака «Дорогие мои дети! Я пишу вам письмецо… Что случилось? Что случилось? С печки азбука свалилась!» (тогда, кстати, Гена был уверен, что этот парень из Тувы, и у него псевдоним такой национальный), а потому лишь, что это он оказался автором «Польского (тут он догнал, что Юлик – поляк) словаря пьяницы», жалко только, что нельзя было прочитать, Маршак-Михалков перевести его не снизошли, всё по стишкам, а зря… Но уже сам факт существования такого словаря!.. Братья славяне держали марку. Виночерпий, не особенно утруждаясь, пошарил по справочникам, чтобы найти что-нибудь похожее на русском, но тщетно, в СССР, оказывается, не было не только секса, но и пьянства (как культуры, а не порока). Правда, наткнулся на упоминание о некоем Тиханове, который ещё в прошлом веке, то есть в царское время, издал странную книжонку, «Криптоглоссарий, представление глагола «выпить», очень было интересно Виночерпию как представляли этот глагол при проклятом царском режиме, но, конечно, текста нигде не нашёл и скоро успокоился – не в представлениях же дело, и не в словарях, он и без словаря знал их фирменному НИИПовскому напитку, спирту, десятки имён, всякие там гамурки, шилы, спиридоны-гужоны, зинзиберы да озверины, шмурдяки и ганджибасы, сучки да медведи, жумгари да чемергесы, просто в какое-то время понял, что собака, на которую он пытался накинуть ошейник своего понимания, зарыта совсем не в названиях, они только распыляют суть, недаром же прагматичный великоумный НИИП отринул весь этот словесный фестиваль и называл свой ректификат хоть и некорректно, но просто – вино. Это чтобы всем и всегда было понятно, что эта волшебная жидкость вовсе не для протирки высокоточного оборудования и вакуумных систем… Такой вот Юлиан Тувим…

– У хохлов проще – горилка.

Понимая, что от этого образа жизни просто так не уйти, Виночерпий взял на себя труд сделать этот образ хоть сколько-нибудь соответствующим живущему ещё в них Образу. И хоть внешне могло показаться, что Винч и есть главный поильщик этого заблудшего стада, именно он больше других и задавался, и мучился вопросом: ну отчего же мы все так пьём? Да, коллективное пьянство это, как ни крути, падение, но Винч и это падение силился превратить если уж и не в полёт, то хотя бы в падение свободное, красивое, на полёт похожее.

Сначала он потащил было к воде флягу, продраить её с песочком, но обнаружил внутри молоко. Хотел перелить в ведро, передумал, сходил за кружкой, предложил «быстренько выпить» и начал первым. После третьей кружки побежал в черёмуху. Семён и Аркадий забурлили на второй, Капитан выпил с кружку с удовольствием, Поручик деликатно отказался, Африка же допил оставшиеся семь и вернулся, излучая не просто удовольствие, а почти блаженство, к гитарам.

– Гедонист несчастный, – не без зависти прокомментировал исчезновение в африканской утробе почти бидона молока Семён.

Из семи страстей, которые иеромонах Иоанн Косогривов особо выделял в человеке – чревоугодия, нечистоты, алчности, гнева, печали, уныния, тщеславия и гордости – наш неофит подвержен был только первой, и то не в режиме собственно страсти, а по естеству организма, поэтому, практически бесстрастный (про прелюбодеяние иеромонах ведь ничего не говорил), Африка мог бы и в рай…

– Я не едонист, я питьевист, – мерно порыгивая, ответил он, – а вот завидовать не надо, грех.

И тоже не по Косогривову.

Флягу Виночерпий продраил с песочком, хорошенько прополоскал, отнёс её к вырытой яме, опустил, присыпал по бокам, потрамбовал и обложил приготовленным дёрном, отошёл взглянуть со стороны: широкое фляжное горло здорово торчало над травой. Потом притащил за несколько приёмов из крайней палатки пять пластмассовых канистр, столько же трёхлитровых банок, дюжину разномастных бутылок, достал из кожаного футлярчика спиртометр, похожий на градусник, этакий длинный стеклянный поплавок, сквид (сверхпроводниковый магнитометр), и начал священнодействовать: из каждой канистры наливал в невысокий, точёный из нержавейки стаканчик, поджигал и минуту смотрел, по-совиному крутя перед трепетным голубым языком головой, как горит. Любовался. Огонь этот, дитя Саламандры и Сильфиды (спирт тоже дитя саламандры, но только в этом лесбийском браке супругой – или супругом? – ей была Ундина), был живым, разговаривающим на только им двоим понятном языке, но не словами, а тайнами и сказками, такими тайнами и такими сказками, в которых не было места неправде, хоть какой бы то ни было не-яви. Виночерпий смотрел в мерцающую глубину и, как Гофман в горящем пунше саламандр, ясно видел (сам-то он себя убеждал, что он только догадывался, додумывал, но на самом деле – видел!), и из чьей канистры продукт, как она наполнялась, с каким сердцем, и что в нём, в продукте не слава Богу. По большому счёту, никакой спиртометр ему уже был не нужен – огонь, огонь всё обнажит и всё измерит! Если что-то в почти невидимом на солнце пламени ему не нравилось, опускал поплавок. Когда он, в добавок к правильному цвету и пляске огня, и тонул хорошо, до нужной 70-тиградусной риски – канистру во флягу, плоховато – в сторону. Так или иначе, скоро фляга наполнилась по плечики. Остатки, кроме одной сомнительной банки, не прошедшие экспертизы, покачивая головой, слил в две пластмассовые канистры и отнёс обратно в палатку.

Спирт обобщали не весь – по литру слили в общак, остальное признали частной собственностью.

Виночерпием Гену Жданова сделали из удивительной способности его оставлять на наитруднейшее следующее утро заначку. Похмелье, как кадры, решет всё. Похмелье – это второй гвоздь пьянства, гвоздь с другой стороны. Точка возврата, понимание глубины нырка в небо. Ну, кажется, всё вечером выпили, даже те, кто ничего не помнил, помнили – всё, до капли, и ведь в самом деле ни у кого ни капли утром не было, только Винч многозначительно извлекал из рюкзачных, если дело было в походе, или из ящичных, если на работе, недр свою волшебную фляжку-штоф. Случалось, без него эту святую функцию брали на себя Поручик или Капитан, и как они не изощрялись, как не пробовали обмануть себя и команду, пряча НЗ в вещевые лабиринты, кроме как недоверием и обидой это не кончалось, а похмеляться всё одно было нечем. А у Винча – всегда было. Всегда, кроме третьего дня на косе, кроме злополучного третьего дня на косе.

Арифметика: если за день выпивается, скажем, по бутылке, то литр – за два дня. Три бутылки – за три, семь – на неделю.

Метафизика: если за день выпивается по бутылке, к концу второго дня кончается всё. Две, пять, семь, двенадцать. Проверено многолетним опытом. Брали в колхоз по бутылке спирта – хватало на два дня. Брали по литру (5 бутылок водки) – хватало на два дня. В прошлом году, в качестве эксперимента, Виночерпий установил в команде входную норму в два литра, причём всё слил в свою 20-ти литровую канистру, вечером второго дня в ней ещё заметно плескалось, а утром третьего едва хватило похмелиться. Куда девалось? Виночерпий, корифей камерного потребления ректификата ещё со времён Семипалатинска, откровенно недоумевал, рвал тельняшку и требовал над собой товарищеского суда. Все наперебой его утешали и предлагали свои версии феномена.

– Кислороду в крови, против обычного, избыток, вот спирт внутри и горит, – Капитан верил в безграничные возможности организма.

Африка смотрел на вещи проще:

– Чем пьянее, тем добрее, гостей надо меньше собирать, всю мордву всё равно не напоишь, – на секунду замолкал, словно советуясь по поводу сказанного с кем-то внутри себя, и добавлял, – или больше.

– Может, Виночерпий просто припрятал на вообще чёрный день! – предположил Семён.

– Винч, ты же крест целовал!

– Я и звезду целовал.

– Или вытекло?

Молчавший в похмельных муках Поручик, вдруг ошарашивал попыткой воспоминания: