— И не думайте, батюшка, — возразил Чижов, помогая отцу Николаю складываться. — Ведь Белокуров женатый, он же с сыном приехал.

— А я думал, она его жена и есть.

— Погодите-ка, — обомлел Чижов. — А может быть, она и впрямь жена Белокурова?

— Так он Белокуров? А я-то его Белокуровым называл! Ох, беда!

— Ничего, ему не следует обижаться на это. Бедокуров и есть. Не слишком-то праведной жизни человек. Ни исповедоваться, ни причаститься не подошёл.

— А что-то твоя раба Божия Елизавета тоже не исповедовалась и не причащалась?

— Сам не знаю, — пожал плечами Чижов и тотчас спохватился, что слукавил перед собственным духовником. Ведь он-то знал, почему раба Божия Елизавета уклонилась.

— А ты склони её, — сказал батюшка. — И давайте-ка на Красную Горку утром устроим у нас тут всеобщее венчанье. Ты с Елизаветой и Бедокуров со своей выскочкой. Мне всё-таки кажется, они хорошие. Так, бери вот эти книги и вот эту суму, неси, а я погашу свет. Вячеслав! Вон те и те лампадки загаси, а остальные пусть горят.

В храме уже никого не было, кроме Вячеслава и Полупятова. Неся под мышкой стопку книг, а в левой руке сумку, Чижов шёл следом за отцом Николаем. Выйдя из храма, Полупятов сразу ушёл, Вячеслав принялся рьяно креститься и кланяться, а батюшка — закрывать замок на дверях. В небе сияла полная луна, но на востоке уже вовсю загоралось, скоро рассвет.

— Хорошо-то как! — вырвалось из глубины сердца Чижова.

— Премного зело хорошо, — весело добавил батюшка. — А повенчаться всем вместе ещё лучше будет. И ты, Вячеслав, давай съезди в Москву за своею и привози её на Красную Горку. Всех повенчаем Мы с моей Натальей тоже на Красную Горку венчались.

— Венчались? — радостно выпалил Василий Васильевич.

— Ну а как же! — хмыкнул батюшка. — Что ж мы, невенчанные, что ли, как вы все? Сто лет назад венчались мы с Натальюшкой. Фотография даже имеется. Сейчас в избе покажу.

— А ведь Красная Горка — языческий праздник, — заметил неугомонный Вячеслав. Это он-то, посрамлённый клеветник!

— Сам ты языческий праздник, — сердито отвечал священник. — Первый день после Великого поста, когда можно совершать бракосочетания в церкви. Старинный обычай венчаться на Красную Горку, как в народе именуют Антипасху. Старинный, но не языческий. Хотя многие языческие праздники христианство благоразумно растворило в своих праздниках.

Чижов, ни жив ни мёртв от счастья, с ликованием слушал голос отца Николая. Венчаны! Услышана его молитва! Посрамлён клеветник! Да и разве ж могло быть иначе?

— Вячеслав! — окликнул Василий Васильевич строго.

— Что? — отозвался клеветник.

— А вот что! — рассмеялся Чижов. — Дед Пехто! Дурак же ты, братец!

— Ну, не ссорьтесь! Вы чего это? — одёрнул его батюшка.

Все вышли на дорогу, лежавшую между кладбищем и селом. Там ожидали .попрощаться с батюшкой приехавшие на автобусе, который уже фурычил. Он благословил их, попрощался ласково, и они, счастливые и сонные, побрели в автобус. На дороге остался Белокуров со своим товарищем. Вид у главного редактора «Бестии» был глуповатый. Видимо, он до сих пор переживал случившееся во время крестоцелования происшествие с брюнеткой. Той нигде не было видно, должно быть, вместе с остальными пошла в дом батюшки.

Белокуров махнул в сторону прорезавшегося за дальним лесом солнца и произнёс совсем уже глупое и неуместное:

— Daybreak, gentlemen![7]

Когда они подходили к дому батюшки, он сказал Чижову:

— Вы были неотразимы.

— Скажите это своей очередной поклоннице, — не утерпел и огрызнулся Чижов.

— Да ладно вам дуться! Ну, простите же меня, Вася! Хотя...

Он нахмурился и мрачно входил в дом То-то же!

В доме было светло и радостно, стол ломился от праздничных яств и напитков, матушка суетилась, распоряжаясь Ладой, которая раскладывала ножи и вилки. К разговению приглашались Чижов, Полупятов, Вячеслав, Белокуров, его спутник и Лада. Отец Николай прочитал молитву, затем он, матушка, Василий Васильевич и Вячеслав пропели трижды тропарь «Христос воскресе из мёртвых...», стали рассаживаться. При этом Лада посмотрела на Чижова как-то виновато-умоляюще, мол, забудем, забудем! Они сели рядом, а Белокуров — напротив них. Стали биться крашенками, отец Николай наколотил всем, а его яйцо не разбивалось.

— А в молодости, — говорил он, — я до того любил варёные крутые яйца, что просто смерть. Бывало, дождусь Пасхи и наемся. Поверите ли нет, но однажды в Пасху съел полсотни. Уж стыдно было, возьму яйцо, зайду за угол, счищу и — ам! Это уже после войны было. Когда зажили получше. Мы тогда много кур развели с братьями моими и сёстрами, которых отец Александр и матушка Алевтина усыновили и удочерили. Царствие им небесное! Матушка в лесу насмерть замёрзла. А отец Александр после войны долго в лагерях маялся. Обвинили его в сотрудничестве с немцами. А как он сотрудничал? В концлагерь вещи и корм собирал, нас, беспризорных сирот, в дом свой взял, спас. Еву еврейку и вовсе от погибели. Давайте помянем отца Александра и матушку Алевтину! Ну-ка, Вася, давай ещё по рюмочке! Вот скажи, почему называется «рюмка»?

— Не знаю, — улыбался Чижов.

— А я знаю, — встрял Белокуров. — «Рюма» по-старославянски «слеза», а «рюмка», стало быть, «слёзка».

— Правильно, — похвалил отец Николай. — Сразу видно знающего человека. Ну, за моих приёмных родителей! Да помянет их Господь Бог во Царствии Своём!

— И хватит! — стала брать своё матушка. — По три рюмочки, или, как вы говорите, по три слезинки, — и спать. Уже половина седьмого, а отец Николай собирается в полдень опять служить да крестный ход водить.

— Ну как будто в первый раз, ласточка моя! — приобнимая её, простонал отец Николай. — Часик посплю — и как огурчик!

— Оно, конечно, не в первый, а возраст-то, батюшка! Ну, всё, молчу, делай как хочешь, только потом не кряхти.

— И ты не кряхти, а принеси-ка лучше наш альбом с фотографиями, я похвалялся, что покажу.

— Ну, вот ещё! Сиди уж, похваляться!

— Принеси! — топнул ногой священник и, покуда матушка уходила, приказал налить ещё по рюмке и мгновенно выпил.

Появился альбом с фотографиями.

— Вот этот снимок, — комментировал отец Николай, — я клал под подушку, мечтая: «Да будет моею!» Вот, поглядите, какая тут моя Наталья красавица. Сколько тебе здесь?

— Семнадцать или восемнадцать, не полдню, да и не к чему теперь полднить.

— Коса, видите, какая у неё была. А вот, обратите внимание, у дверей храма после венчания.

— Отец Николай, — вдруг взмолился Вячеслав, — отпустите на покой. Я уже разговелся, а поскольку не приемлю ничего спиртного, то не могу и видеть сопутствующих пьянке сосудов. Благословите, отец Николай!

— Вот и молодец, — похвалила его Наталья Константиновна.

— Ступай с Богом, спасибо за помощь, — махнул на Вячеслава батюшка, затем благословил его и отпустил. Клеветник ушёл, видно испугавшись, что Василий не выдержит и, запьянев, начнёт его разоблачать. Но Чижов и не собирался уличать подлеца. Того ведь тоже мог кто-то ввести в заблуждение. Но, с другой стороны, и хорошо, что Вячеслав ушёл. Без него стало как-то легче дышать. Батюшка велел налить ещё по рюмочке, после чего Наталья Константиновна сердито убрала допитую до середины вторую бутылку водки. Часы прозвонили семь, солнце в оконном стекле перестало играть, и Полупятов, выглянув в окно, заметил:

— Чегой-то тучи набежались. Пойду-ка и я спать, пожалуй.

— А я можно ещё посмотрю ваш альбом? — попросила Лада.

Тут глаза Белокурова и Чижова встретились, и Василий Васильевич неожиданно для самого себя сделал кивок головой и показал глазами в сторону двери — пора, мол! Белокуров понял, качнул головой — мол, понятно, выходим. Ничего не говоря, Чижов поднялся и пошёл из-за стола к выходу, как бы ненадолго. Его пошатывало, от всех плохих и хороших переживаний, политых несколькими рюмками водки, впервые отпробованной после поста, его развезло, ноги плохо слушались, хотя в голове стояла ясность.