— А под масками? — серьёзно спросил отец Николай.

— Апостол Пётр и апостол Павел, — поставил окончательную точку в душеспасительной беседе Ельцин. Но когда он решительно шагнул к двери, Клинтон вдруг наклонился к батюшке и тихо промычал:

— Я Виктор, воще-то. — И только после этого поспешил за главарём этой небольшой банды грабителей.

— Эх, дураки, дураки, — вздохнул отец Николай, когда за окнами послышалось хлопанье автомобильных дверей, зажужжал мотор. — Как не боятся душу свою этак губить! Безмозглые! Жалко их.

— Себя пожалей, — тихо, посасывая валидол, заметила матушка.

— Нет, их жалко, кудеяров, — продолжал батюшка. — Может быть, не безнадёжные ещё. Вот ведь просьбы мои исполняли... А постепенно один страшный грех за другим засосут их.

— Жалей, жалей их, — продолжала тихо ворчать Наталья Константиновна. — Лоб тебе вона как раскровянили. И вот я ещё что замечаю: собаки поначалу очень лаяли, а потом умолкли, и теперь не слыхать. Не иначе как они потравили их, изверги.

Некоторое время в избе слышались только «Мечты» Шумана. Когда Чижов в прошлом году точно так же приезжал на Пасху, он привёз отцу Николаю в подарок магнитофон и множество записей. Батюшке нравилась красивая классическая музыка. И марши он тоже уважал. На играющей теперь кассете было разнотравье из самых известных и любимых мелодий. Шумана сменила «Павана по усопшей инфанте» Равеля, и отец Николай мрачно пошутил:

— И впрямь молчат собаки. Видать, усопли инфанты наши. Остапа Бендера мне особенно жаль будет, умный был пёс.

— А мне — Ночку, — вздохнула Наталья Константиновна и заплакала.

— О чём? — повернул к ней голову батюшка. — О собаках? Эй!

— Да не о собаках, а как они вас били, окаянные! — плакала матушка. Сейчас ей можно было всё простить, все выходки её строптивого и вздорного нрава.

— Не убили же! Не плачь, Наташенька, не плачь, любезная, — стал утешать её священник. — Собачек жалко. Новых заведём. Башки наши заживут, лучше прежнего засияют. Себя-то не накручивай, а то и впрямь плохо с сердцем сделается.

— И... икону тоже жал... жалко, — всхлипывала матушка.

— О-о-о! Икону тоже не жалей, — отвечал отец Николай. — Мне она не по душе была, эта икона. И впрямь чёрное что-то в ней, не светлое. Я её поначалу в храме пристроил из уважения к Андрею Андреевичу, всё-таки подарок ценный, так она, слышишь, Вася?..

— Слышу, батюшка.

— Она упала, да ещё две иконы свалила и свечку сбила. Я тогда в избе её пристроил. Она и в избе упала ни с того ни с сего. Читал я, что Дионисий одно время поддался речам еретиков и что-то там не то стал делать. А вместе с ним и ученики его. Покуда их Иосиф Волоцкий уму-разуму не научил, не возвратил к канонам Видать, ученик Дионисия, тот Никифор Конец, в период еретических заблуждений и написал сию икону. Из неё что-то нехорошее проистекает. Прости, Господи, ежели я не прав!

— Должно быть, правы, батюшка, — отозвался Чижов. — Судя по всему, именно этого еретического периода иконы особенную ценность у торговцев представляют. Да и вообще, пятнадцатый-шестнадцатый век! За такую икону и впрямь Клинтон и Ельцин наши большой куш отхватят, если смогут сбыть. А то ведь, не ровен час, их убьют за чёрного Дионисия.

— И убьют, дураков, — согласился отец Николай. — Я и говорю, жалко кудеяров глупых. А второй-то всё же назвал себя. Надо будет помолиться о заблудшем рабе Божием Викторе.

— Вася, большое тебе спасибо за музыку, — вдруг весело сказала Наталья Константиновна. — Мне вот эта особенно нравится. — «Павану» сменил «Лунный свет» Дебюсси. — Я под неё всегда хорошо засыпаю. А ещё под «Лунную сонату» Бетховена.

— Я потому и попросил включить магнитофон, — сказал отец Николай, — что нам теперь в нашем положении лучше всего заснуть.

— Послушай, отец Николай, — спустя какое-то время, когда Дебюсси сменил «Лебедь» Сен-Санса, сказала Наталья Константиновна голосом человека, совершившего важное открытие. — А ведь это он их навёл.

— Кто, Наташа? — спросил отец Николай, тоном показывая, что уже начинал засыпать.

— Да кто ещё! Наш кудеяр, как ты выражаешься, Полупятов.

— Да ну, что ты! Какие у тебя основания?

— А такие. Он нарочно сбежал под вечер. Это раз. Он знал, что кроме Васи сейчас у нас никого народу нет. Это два. И потом, помнишь, как этот, в маске Ельцина, сказал тебе: «батя»? Точно так же и уголовник наш выражается. Это три. Да и вообще, я всегда подозревала, что он неспроста к нам приехал. Гада на груди пригрели. Попомните мои слова.

— Окстись, Наташенька, а если он ни в чём не виноват? Нельзя заранее возводить напраслину.

— Вот если не виноват, я при всех покаюсь и перед тобой, и перед ним.

— Утро вечера мудренее. Лучше постарайся сейчас уснуть.

— Да рк я стала засыпать, а меня осенило. Я аж подпрыгнула.

— Плохо, знать, они тебя привязали, коли ты ещё и прыгать способна, — засмеялся отец Николай. — А я бы сейчас рюмку водки или коньяку с наслаждением выпил бы. Никак ты там не в силах отвязаться, Натальюшка?

— Вместо коньяка ты бы лучше помолился Анастасии Узорешительнице. Может быть, она отвяжет кого-нибудь из нас.

Молча слушали «Лебедя», потом «Лунную сонату», потом «Мечты о любви» Листа, арию из Третьей оркестровой сонаты Баха. Вроде бы после того, как все переживания отхлынули, и хотелось спать, а не спалось. Часы показывали всего лишь без десяти десять. После рода Клинтона и Ельцина прошло каких-нибудь полчаса. Впереди была целая долгая ночь.

— А мне кажется, что убийца Кеннеди тут всё же ни при чём, — сказал Чижов.

— Нет, на такое гадство он не способен, — кивнул отец Николай. — Шалопай он отъявленный, но не мерзавец. О, мне вот эта мелодия больше всего нравится. Это Григ, да, Вася?

— «Утро» из сюиты «Пер Гюнт», — сказал Чижов.

— Пробуждается, пробуждается всё, — улыбался, слушая музыку, отец Николай. Теперь, когда глаза Чижова перестали слезоточить, жидкость потекла из глаз его духовника.

— Каково мы в нынешнем году Пасху встречаем, а, батюшка! — как можно веселее произнёс Василий Васильевич.

— Да-а-а! — шмыгнул носом священник. — Ничто не случайно в этом мире ведь в самую Страстную Пятницу... — Отец Николай оглянулся и посмотрел на фотографию, висевшую у него за спиной. На ней были изображены отец Александр Ионин и матушка Алевтина. Отец Николай вздохнул: — Батюшка и матушка, отец Александр, матушка Алевтина! Вы от немца страдали, а я вот от нашего олуха пострадал. Но пострадать надо, это хорошо, даже очень.

— Хорошо ему! — проворчала матушка Наталья.

— А вот я недавно обнаружил такое, — вдруг вспомнил Чижов. — В какой день полетел Гагарин? Двенадцатого апреля. В день Иоанна Лествичника, который написал «Лествицу», а лествица — в небо.

— Совпадение, но не случайное, — промолвила матушка.

— Таких совпадений много, — сказал отец Николай. — И всё же какие хорошие оказались Клинтон и Ельцин. Ну побили, ну чёрного Дионисия забрали, ну связали, ну даже если собачек потравили. А ведь могли бы и дом поджечь, чтобы совсем без свидетелей. Ан нет, пожалели нас. Я на них, пожалуй, даже в милицию заявлять не стану.

— Ещё чего! Не станет он! Нет рк, если икона ценная, её надо вернуть! — сменив доброе своё начало на вздорное, проскрипела Наталья Константиновна. — И икону вернуть, и гадов этих в тюрьму упечь.

— Ну вот, опять ты, Наташа, — проворчал отец Николай. — Вот лишь бы поспорить со мною! Вот натура хохляцкая!

— А вы, Наталья Константиновна, разве хохлушка? — с улыбкой спросил Чижов.

— Родители мои украинцы, — ответила матушка. — Но я сама себя считаю русской, потому что у меня муж русский. А икону всё равно надо вернуть. Мы её лучше продадим, а деньги... Ой, что это? Гляньте-ка на свечу!

Свеча на столе и впрямь вдруг повела себя очень неприлично. Ни с того ни с сего она стала клониться, гнуться, неся огонёк свой прямо в сторону газеты, лежащей поверх конфетницы.

— Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас! — зашептал отец Николай, пытаясь подскакать на стуле к пожароопасному концу стола, но он только шатнул стол, свеча дрогнула, коснулась огоньком утла газеты, и газета занялась, будто только того и ждала.