— Бедный Димон, — снова посочувствовал телохранителю отец-основатель. — Мало того, что ключа не найдёт, прибежит обратно, а тут его кондратий хватит, решит, что нас с тобой похитили.

— Ничего. Этот Димон, такая сволочь. Я про него такое тут узнала. Потом расскажу. Здесь не место. Кстати, Лёшка прослышал ещё, будто в этой пещере то ли при Анне Иоанновне, то ли при другой царице жил отшельник. И, якобы, когда он помер, то его нигде не могли сыскать. Не исключено, что он, умирая, туда и нырнул.

Длина пещеры составляла не больше десяти метров, и вот они уже стояли над огромной деревянной крышкой, под которой скрывался зев так называемой ублиетки, дыры забвения. Средневековые замки непременно имели в своих подземельях такие отверстия, в которые сбрасывали самых заклятых преступников. Их туда сбрасывали и там забывали. Оттого и название — ублиетка, то есть забвение.

— Сдвигаю? — спросил Владимир Георгиевич.

— Стра-а-ашно, — прошептала Катя. — Сдвигай.

Он сдвинул деревянную крышку, имеющую в радиусе метр, а в диаметре — два, на сторону, и гул провалился в таинственное отверстие. В отличие от широкой крышки, отверстие было узкое, всего двадцать девять сантиметров в диаметре, и только очень худой человек мог бы в него провалиться. Но если отшельник вёл настоящий отшельнический образ жизни и питался одними кореньями, то вполне.

— А! — крикнул Владимир Георгиевич в чёрный зев ублиетки, и голос его канул туда, прокатился эхом. А коли есть эхо, есть и дно. Ничегошеньки она не раскрылась и в этот вечер.

— Махмуд, поджигай, — приказала Катя, и Владимир Георгиевич почувствовал дрожь. Он извлёк из кармана факелок и зажигалку. Эти французские факелки, предназначенные для подводных целей, на воздухе горели ослепительным пламенем и способны были не гаснуть в течение трёх минут. Под водой — в течение двадцати. А длиной — всего с карандаш. Отец-основатель поставил в угол фонарь светом вверх и зажёг один факелок. Тотчас, не медля ни секунды, чтобы не обжечься брызгами горячей селитры, швырнул факелок в отверстие. Вместе с Катей, щека к щеке, прильнул к дыре. Яркое пламя на секунду озарило трубу, стало уменьшаться, ударилось о дно, рассыпая брызги, и засияло там, на уже измеренной глубине тридцати семи метров.

— Дно, — со вздохом подытожила Катя. — Не раскрылась.

Они стояли на корточках, прижавшись друг к другу, и, словно заворожённые, глазели туда, вниз, на горящее бело-лиловым светом пламя. Было что-то жуткое и величественное в этой немыслимой глубине. И Владимир Георгиевич промолвил:

— Глубизна! Всё же потрясающая глубизна.

— А он недоволен, — печально отозвалась Катя.

— Кто?

— Лёшка. Представляешь, в последнее время у него появилась идея фикс, будто в жизни ему достаётся всё, чего не пожелает. Но не без дна, как эта ублиетка. Ты знаешь, мне кажется, он и во мне стал подмечать изъяны. Должно быть, думает: красавица, но могла быть и получше. Умница, но могла быть и поумнее. Жена, но могла быть и поженее.

— Так вот почему... — начал Владимир Георгиевич, но не нашёл слов для определения того, что произошло у них минувшей ночью по пути в княжество.

— Что «так вот почему»? Ах, это... Не знаю. Ты что, обижен? Милый мой. Обними меня. Послушай! Мы её сейчас откроем.

— Кого?

— Ублиетку эту глупую. Вот так, смотри.

Катя стала расстёгивать пуговицы своей тёплой куртки. Он догадался о её намерениях, сам быстро расстегнул пальто и накрыл им глотку глубокой скважины. Катя легла на пальто, продолжая расстёгиваться.

— Ты застудишься, — пробормотал Владимир Георгиевич.

— Мы быстро, — трепетным голосом прошептала она в ответ. — Я чувствую, сейчас всё быстро получится.

Зазвучали удары в дверь пещеры, глухо донёсся голос бедного Димона:

— Ваше сиятель... то есть ваше высочество! Вы там?

— Да там! Там! — крикнула в страшной ярости Катя. — Жди!

Удары в дверь умолкли.

Всё и впрямь на сей раз произошло стремительно. И так, как ещё никогда в жизни. Будто факелок вспыхнул и стремглав провалился в бездонную глубизну.

Некоторое время они лежали, вцепившись друг в друга так, будто ничто уже не сможет их расцепить. Потом она робко прошептала:

— Прости, мне дует в поясницу.

Он встал, торопливо застегнулся. Она тоже. Зубы у неё стучали не от холода, не от возбуждения. Пальто малость подпровалилось в дыру, словно ублиетка принялась его всасывать в себя. Отец-основатель спас его, отряхнул, надел.

— Поджигай, — сказала Катя.

Он достал новый факелов, поджёг его и, на сей раз чуть-чуть помедлив, бросил. Они снова прильнули щека к щеке над отверстием. Факелов пролетел положенное расстояние, но теперь не ударился о дно, рассыпаясь брызгами, а словно канул во что-то чёрное, исчез.

— Свершилось, — голосом полным ужаса промолвила Катя.

— Что за ерунда! — пробормотал Владимир Георгиевич в недоумении. — Ну-ка, ещё разок!

Он взял ещё один горючий карандаш, поджёг его и бросил в скважину. Повторилось то, что бывало обычно, — факелов ударился о дно, брызнул искрами и остался лежать там и ярко гореть.

— Опять закрылась, — сказала Катя. — Теперь мы знаем, что нужно делать, чтобы её открывать. Мы нашли ключ к ублиетке, ты хоть понимаешь это?

— Нет. Надо повторить опыт, — отвечал Владимир Георгиевич, стараясь взять себя в руки.

— Завтра, — улыбнулась Катя, продолжая дрожать.

Владимир Георгиевич встал, распрямился, упёршись теменем в потолок пещеры. Расправил плечи, приятно хрустнув лопатками. Катя тем временем ниже склонила лицо к ублиетке.

— Мы разгадали тебя, ты теперь — наша, — произнесла она.

В следующую секунду откуда-то оттуда, из чёрной глубизны, поднялся жуткий, утробный, рыдающий стон:

— О-о-о-о-о-о-о-о-о!..

Это не было эхо. Это был чей-то чужой стон. Сама бездна стонала, отвечая на дерзкие слова Кати.

Княгиня Жаворонкова мгновенно вскочила на ноги, впилась ногтями в локоть Владимира Георгиевича.

— Что это было?

— Не знаю... — пробормотал отец-основатель. — Пойдём отсюда, пожалуй...

Он торопливо схватил край деревянной крышки и накрыл стонущую, раздразнённую ублиетку.

В спешке чуть не забыл фонарик. Когда подошли к двери, почувствовал, как дрожат пальцы. Еле попал ключом в скважину.

— Ну слава Богу, — сказал телохранитель Дима, увидев выходящих из пещеры.

— У меня коленки подкашиваются, — прошептала Катя, всем существом своим наваливаясь на локоть отца-основателя. — У нас получилось! У нас получилось, ты понимаешь это? Она есть. Она наша.

— Да... да... — отвечал Владимир Георгиевич, не зная, что и говорить ей. Теперь он прекрасно осознавал, что факелок был бракованный и, прогорев сколько-то, попросту потух. Но этот стон... Ему он пока не мог подыскать объяснения.

— Милый! — продолжала Катя, и он поневоле оглядывался, не слышит ли телохранитель. Но нет, он шёл на достаточном удалении. — Милый! Теперь ты понимаешь, как я люблю тебя? Между нами нерушимые узы. Ты понимаешь? Мы с тобой единое существо, как бы ни бросала нас жизнь. И вот тебе теперь моё слово. Ты сейчас скажешь Марине, что передумал на ней жениться.

— Да ты что! Опомнись, что ты говоришь!

— Да ведь ты не любишь её.

— Нет, люблю. И её, и тебя. Я не могу отказать ей. Ведь ты же не собираешься разводиться со своим Лёшкой.

— На Лёшке всё держится. А что держится на Марине? Я хочу, чтобы ты был только мой. Слышишь? Только мой!

— До чего же ты похожа на своего Лёшку.

— В смысле?..

— Тебе всего мало. Надо, чтобы всё было без дна. Вот — ваш смысл. Тебе мало, что я при тебе и я твой тайный любовник. Надо, чтобы я целиком принадлежал тебе. Вот — ваш общий смысл.

— Я сегодня же уеду отсюда ко всем на все четыре стороны, если ты не скажешь ей, что не женишься.

— Да что за ненасытность такая! Хорошо же, я скажу.

— Скажешь, правда?!

— Если ты так просишь об этом...

— Прошу! Умоляю. Не надо тебе на ней жениться.