— Что за Алексей такой? — спросил Чижов.

— Да вот, видишь, послал мне Господь подарочек. Освободившийся. Ты в заговенье уехал, а назавтра, в первый же день Великого поста, явилось сие чудо. Говорит, его в тюрьме Богородица посещала, обратила на путь истинный.

— Уголовник?

— Говорит, не убийца, а только так, по баламутству башки своей пятнадцать лет по лагерям мыкался. Побеги там, что ли... Шут его разберёт. Но намучился я с ним. То запьёт, то затоскует, то грешит, то кается. То неделю толково всё делает, пилит, чинит, стругает, навоз выносит, чистит, драит, а то неделю — как пролежень. Видать, провинился я перед Богом. Дьякона-то моего владыка забрал. Рукополагать его будут в священники и — в Торжок. А вместо дьякона — нового мирянина, вот этого Алексея... Наталья! Вася приехал.

Они уже вошли в дом. Матушка опять хворала, только немного приподнялась поцеловаться с гостем.

— Кудеяр-то наш чего учудил! Тащил его на хребте своём.

— Как тащил?

— Спроси у него.

— Я только свернул от «Девчат», он мне и попался. Силком заставил сесть на него. Говорит, ему грех какой-то загладить надо.

— Видала? — хмыкнул отец Николай. — Знаю я его грех. Бутылку запросит.

— Не давай, да и всё, — вздохнула матушка.

— И не дам! — топнул ногой отец Николай. — Великая Пятница, а его враг рода человеческа крутит. Наташ, чего на стол накрыть?

— Каша гороховая, суп грибной.

— Я, это... — пробормотал смущённо Чижов. — Батюшка, благословите меня и завтра наистрожайше поститься, ничего не вкушать.

— Не благословляю, — отрезал священник твёрдым голосом. — Работы много. Сейчас с тобой вынос плащаницы. Ладно, сейчас есть не будем, а после выноса пообедаем. Потом будем храм мыть-прибирать к празднику. Никаких наистрожайше. Тут ко мне в понедельник приехал один из Твери. В Богоявленье крестился и сразу осознал себя наилучшим христианином. Весь Великий пост ничего вообще не ел, исхудал, отощал и стал животом маяться. Приехал ко мне, как говорит, за нравственным подкреплением. А я ему: «Поешь, да пойдём дрова перенесём из старого сарая в новый». Не занравилось ему у меня. Поехал куда-то дальше, новую обитель какую-то навещать. Где-то километрах в шестидесяти от нас года два или три новая обитель появилась, но, как я слышал, экуменическая или даже и того похлеще.

— Какой-то Город Солнца, — вставила матушка.

— Понятно, — сказал Чижов, радуясь, что он добрался и опять здесь, при отце Николае. — А вы, Наталья Константиновна, всё хвораете?

— Хочу встать к Пасхе, да вот даст ли Господь? Как там раба Божия Елизавета, Вася?

— Спасибо, хорошо, просила низко вам кланяться. Подарки... — Чижов было бросился к своей сумке, но отец Николай упредил:

— В воскресенье положено подарки дарить.

— Подойди ко мне, Вася, — попросила матушка.

Он подошёл, наклонился, она зашептала:

— Не дал ещё Господь зачатия вам?

— Нет ещё, Наталья Константиновна, — покраснел Чижов. — Да... ведь и пост был!

— Ах, ну да! А я и забыла, что ты перед самым постом к нам приезжал. Вот дура! И чего, спрашивается, спрашиваю! Ну ничего, отец Николай намолит вам младенчика, готовьтесь. Это я точно знаю, у меня есть предвиденье. Будет у вас чадо. Либо в конце этого года, либо в начале следующего.

— Да в конце этого не успеем, — улыбнулся Чижов. — До конца этого года меньше девяти месяцев осталось.

— Тоже верно. Ну, стало быть, к следующей Пасхе ты к нам с радостным известием приедешь. Готовься, говорю тебе!

— Спасибо, матушка, — растрогался Василий и поцеловал Наталью Константиновну в прохладную гладкую щёку.

Затем они с отцом Николаем отправились в храм.

— Что, никого нет в Закатах? — спросил Чижов по пути, вдыхая чистый воздух, с любовью оглядывая кладбище, на котором в своё время столько пришлось потрудиться, расчищая могилы, заросшие бурьяном.

— Две старушонки, — отвечал священник. — Прасковья да Марья. Хорошо хоть эти имеются. Приходят, помогают, готовят. А дачники ихние летом только приедут. Хотя, может, из Левриков кто и прибудет завтра.

— Да! Про зайца-то я не рассказал, — вспомнил Василий и стал рассказывать про напавшего на него леврика. Пока дошли до храма, успел поведать эту страшную историю.

— Да, со зверьём нынче что-то не то делается, — отвечал отец Николай. — Крупнеть стал зверь. Заводы в округе стоят, природа очищается. Природе — благодать, а людям — подыхать. Поневоле на село возвращаться станут. Может, в этом есть смысл Божий. Ну, Господи помилуй!

Они вошли в храм. Прасковья да Марья там подметали полы. Вскоре появился и Полупятов.

— Ну что там печка? — спросил отец Николай.

— В ажуре, — отвечал тот.

— Гляди! Чтоб мне Вася не замёрз там. Он у меня и чтец, и певец. Давай, раб Божий Алексей, теперь тут печь налаживай, а то холодновато что-то.

— Батя, сделаем!

Он занялся печью, а Василий и отец Николай начали совершать вечерню Великой Субботы, которую вообще-то положено совершать во второй половине дня пятницы, но попускается и в первой. После «Ныне отпущаеши» под пение тропарей вынесли Святую Плащаницу и установили её перед алтарём, украсили гирляндами искусственных цветов. К часу дня вечерню закончили, приложились к плащанице под пение стихиры «Приидите, ублажим Иосифа приснопамятного...» В храме стало теплее, печь, налаженная Полупятовым, весело горела, пощёлкивая.

— Ну, Вася, исповедоваться завтра будешь?

— Завтра, батюшка. А к Причастию, если допустите, то в Святую Ночь.

— Отец Николай, — обратился тут к священнику Полупятов. — А мне можно сейчас исповедоваться?

— Иди, исповедоваться никогда не воспрещено, — призвал его священник.

Чижов отступил подальше и издали наблюдал за исповедью «Кудеяра». Тот подошёл вплотную к отцу Николаю, и батюшка немного поморщился. Чижов вспомнил, что от Полупятова разило похмельным перегарчиком. Встав перед священником, крестом и Библией в немного приблатнённую позу, раб Божий Алексей стал чего-то говорить, прищёлкивая пальцами правой руки. Отец Николай терпел, слушая его, потом что-то долго говорил сам. Наконец Полупятов нагнул свою могучую выю, но так, чуть-чуть только, и отец Николай с недовольным видом своей рукой пригнул эту выю побольше, накрыл епитрахилью и перекрестил голову кающегося грешника:

— И аз, недостойный иерей, отпускаю рабу Божию Алексею все прегрешения его вольные и невольные, во имя Отца и Сына и Святаго Духа, аминь. Целуй крест и Священное Писание.

Чижов вдохнул полной грудью, словно это ему отпустили все грехи, подошёл поближе, и тут Полупятов сказал:

— Батюшка, это... бутылочку бы мне в честь праздничка, а?

— Какого праздничка? — вскинул брови священник.

— Ну как какого! Пасха же?

— Пасха? Пасха ещё только послезавтра. Ступай с Богом.

— Ну так в честь исповеди, батя! Не помирать же мне до послезавтра! Будь человеком!

— Ступай, не серди меня! — приложив руку к сердцу, так и задрожал от возмущения отец Николай.

— Ну ладно! — грозно рыкнул бывший уголовник. — Эх, батя, батя! Горю ведь!

— Это хорошо, — улыбнулся священник. — Печки веселей с тобой вместе гореть будут. А горишь — это в тебя уже грядущий огонь просится. Не перегоришь тут, на том свете гореть будешь.

— Это — само собой, — скрипнул зубами Полупятов и направился к дверям храма, но около самых дверей оглянулся и громко произнёс:

— Батя! А я главный-то грех свой утаил от тебя.

Отец Николай, мигом напрягшись, молчал.

— Сказать, какой грех?

Священник продолжал сурово молчать. Все застыли в ожидании.

— Я президента Кеннеди убил, — громко объявил озорник и с глупым хохотом удалился прочь.

— Видал такого? — прискорбно спросил Василия отец Николай.

— Вида-ал, — кивнул Чижов. — Только за это на мне грех. Я ему сдуру по пути ляпнул про Кеннеди.

— Этому ничего сдуру не ляпай. Ему нельзя дуру прибавлять, из него дур сам собой через край и так переплёскивается. А что мне делать с ним? Не выгонишь же!