— Это было слишком давно… — Элоах поджал губы.

— Да, очень давно. Этот мальчишка, наверное, уже давно вырос, и его дух стал еще сильнее. Быть может, он достучится до того, что там — после нас.

— И что тогда? Что там?

— Я не знаю, — пожала она плечами. — Я же просто провидица. Но, думаю, он и тогда не знал, что будет. И именно потому совершил невозможное, став тем, кто он есть сейчас. Мог ли тот мальчишка представить, кем он будет сейчас и где он будет? Думаю, нет.

— Этот мир не лучше.

— Лучше. Есть те, кто любит его таким, какой он есть. И это заслуга того мальчишки.

— Мне не хватит сил… — горько прошептал он.

— Ты не одинок. Есть мы, весь этот мир, все они, — она обвела рукой мир вокруг.

— Это иллюзия.

— Ну и пусть, — рассмеялась она.

Он глубоко вздохнул и посмотрел на белое солнце у самого моря.

— Знаешь, провидица, моя личность, моя жизнь, мое горе — это ведь тоже иллюзия…

— Сродни ей, — повела она плечом.

— Как и их, — задумчиво протянул он.

Обернувшись, он посмотрел на осьминожий городок на берегу. И за ним, и дальше него. До самого сада. Всевидящий видел все.

— Ты напомнила мне о том, почему я жив. Почему я выбрал жизнь.

— Бегство?

— Нет, — болезненно улыбнулся он. — Сама жизнь. Но не моя — их жизнь. Я хотел помочь им, хотел понять их. Я хотел позаботиться о тех, кто нуждается в моей помощи.

— Должно быть, длинная очередь выстроится из всех сирых и убогих, обиженных и угнетенных, — усмехнулась она.

— И никому из них я не помогу. Им я не нужен.

— Кому же вы поможете и как выберете?

— Я всемогущий, — рассмеялся он, — ты разве не знала? И тридцать три шисаи служат в священных храмах и алтарях. Я всевидящий! Я вижу мир их глазами. Я всеслышащий! Я слышу голоса их ушами. Я всезнающий, всеведающий, всепонимающий.

— Тогда действительно может получиться, — улыбнулась она.

Элоах с облегчением выдохнул.

— Удачи вам, — она медленно встала и поправила длинное платье. — А мне пора обратно в купальни.

Всезнающий кивнул.

— Прощай, Элоах, — она запахнула плащ и ушла.

— Прощай, Ева, — донеслось ей в спину.

Она обернулась, но на пирсе всемогущего не было — только лиловая пыль, сияющая в лучах закатного солнца.

Ветер дохнул эту пыль ей лицо, обдавая приятным теплом. Он оставил на ее лбу ощущение поцелуя, а на щеках — прикосновение рук.

На прощание.

Барельеф треснул и в одно мгновение обрушился глыбами в самое море. И вздыбленные волны вскинули рыбацкие лодочки, поглотили столбики пирса и лизнули провидице стопы.

— Прости меня.

***

Из священных вод на Тору смотрела девушка. Молодая и приятная внешне. С белоснежной кожей, нежной и будто бы бархатной. С густыми черными ресницами, бровями и гривой смоляных волос, собранной в хвост петлей. В форме конэко и алом хаори, вышитом мамиными руками.

Как же она была красива, молода и нежна.

И взгляд серых, как когда-то у мамы, глаз — будто зимнее море. В них отражались искорки смеха, вера в лучшее, надежда на светлое будущее.

Сколько детской наивности было в этих глазах. Сколько юношеского максимализма было в этой улыбке.

И сколько собачьей преданности было в этом сердце.

Сколько глупости было в этой голове.

Слеза скользнула по щеке и сорвалась с подбородка.

Кап.

Отражение исчезло в крохотных волнах. Вода зарябила осколками разных отражений, будто не зная, что показать. Пока не успокоилась и в замершей глади не показала настоящее, нынешнее.

Кошку, лишенную волос и шерсти — будто совершенно прокаженную, но без следов лепры. Вместо ресниц — татуированный контур век; вместо бровей — татуировки. И все лицо, все тело изрезано священными письменами, стигматами, навечно связывающими с прошлым.

Белоснежное кимоно из паучьей ткани, запахнутое справа налево. Херувимская диадема, впивающаяся в изрезанные татуировками ключицы.

Потрескавшиеся облезлые губы. Под глазами темные, с лиловым отливом, мешки.

А в глазах — бездна. И эта бездна была доверху наполнена одиночеством. Настолько явным, настолько чудовищным, что перепутать ни с чем было нельзя.

Но откуда оно взялось? Почему оно там жило? Неужели оно было там всегда?

Говорят, мы рождаемся и умираем в одиночестве. Но Тора родилась вместе с братьями. Они были с ней практически всегда — расставание никогда не бывало долгим.

Они всегда были опорой, поддержкой, заботой.

Они всегда были вместе.

А после к ним добавились и другие. Совсем иные, думающие по-другому, поступающие по-своему. Но все равно близкие.

Тора поднялась с колен, опершись о бо и помахала на прощанье рукой своему отражению. Оно, отразив ей молодую черноволосую кошку, помахало в ответ.

И Тора ушла, медленно переступая лапами. Будто хотела каждый свой шаг запечатлеть в памяти.

Она зашла в госпиталь, сегодня необычайно оживленный — госпожа Ирма, глава одиннадцатого храма, прибыла за Конфитеором. Все-все лекарства для вверенного ей лисьего округа она могла сделать сама, но Конфитеор единственный не давался ей, и был необходим ее краю.

Винсент обменивался с медиками лекарствами. Все нужное городу ангелов менялось на Конфитеор. Кто-то просился в ученики, боясь отказа Ирмы.

Сама же она возвращала обученных медиков-охотниц ангелам и отправляла подготовленных шисаи к Верховному.

Счастливая, довольная жизнью. Любимая. Любящая.

Встретившись с ней взглядом, Тора благодарно кивнула. Ирма улыбнулась и поклонилась в ответ.

И Тора ушла, забрав с собой свое несчастье, свою нелюбовь.

Она последовала за шисаи, обученными врачевать, лечить и спасать — для Верховного это казалось куда важнее служения при алтарях, чтения молитв и священных писаний.

Но они не нашли Верховного шисаи в его кабинете, и остались его дожидаться.

Тора же знала, где искать брата. Вариантов было совсем немного. Либо он попросту отсутствовал в ангельском городе, либо был занят в тренировочном зале, либо разбирал бумаги в кабинете, либо читал в библиотеке. Изредка он выбирался с книгой на утесы, к морю, но сегодня явно была неподходящая погода — слишком холодно.

Райга в действительности оказался в библиотеке. Книги были разложены возле него — стопками у стола, открытыми на самом столе. А сам он делал записи в новом фолианте.

Часы с лиловым песком отсчитывали время, а перо из крыла Кайно поскрипывало о бумагу.

Почувствовав присутствие Торы, Райга вскинул голову и встретился с ней взглядом.

В его глазах не было одиночества. Никогда не было. Он как будто даже не понимал, что такое одиночество, и как от него можно страдать.

Райга вопросительно вскинул брови, и Тора замотала головой.

Не отвлекайся, мне ничего не нужно от тебя.

Райга кивнул и вернул взгляд книгам. Посмертные часы Нэм смокли, и он не глядя перевернул их снова.

Тора ушла.

Наверх. Туда, где город Ангелов перетекал в кладбище.

Тихое место посреди гор и неба. Облака частенько цеплялись за старые статуи. Вот и сейчас одно такое облако прятало то, что осталось от кошачьих статуй, оставляя видимой только последнюю — Люциферу и пустой пьедестал рядом с ней. Ходили слухи, что иногда пустующий пьедестал все же обретал хранителя мертвых — и в черной ночи, когда облака скрывали звезды, там стоял человек. Его кожа сияла, как звезды на небе, а черные волосы развевались по ветру. Он смотрел на империю, а с рассветом исчезал. Но Тора ни разу не видела его.

На полках пустующего пьедестала было уже много мертвецов. Даже последний император, Кайно, был здесь — серым прахом в стеклянных застенках.

Была здесь и Люцифера-Изабель. Ее часы, для двух сердец, покрывал толстый слой пыли. Никто не приходил к великой императрице, никто не убирал пыль, никто не переворачивал часы.

Даже Ева.

Хотя она часто здесь гуляла.

Тора бережно достала часы императрицы, протерла их изнанкой рукава и перевернула. Песок зашумел, смешивая два сердца.