— Да, — Арахна кивнула. — Я видела престол. И сияние душ. И нити судеб.

— О, — Элоах вскинул брови. — Жуткое зрелище, не правда ли?

Арахна болезненно улыбнулась половиной рта.

— Пожалуй.

— Должно быть, ты долго приходила в себя после таких видений. А теперь ты поправляешь здоровье здесь? — обвел он головой берег и горы.

— Мне сказали, что морской воздух лечебен, — кивнула Арахна. — А осьминожьи купальни полезны для здоровья. Особенно с их солью и маслами.

— Особенно для мужчин, — усмехнулся Элоах. — Очень уж искусны эти мовницы.

Арахна пожала плечами:

— Их немного пугают мои глаза. Поэтому обычно я справляюсь сама.

Элоах обернулся и бросил взгляд на парные среди жилых домов.

— Странно, у них же тут бывают пауки. Как минимум на фестивалях, тут же все-все собираются. Мои шрамы их ничуть не испугали, они даже пытались их лечить.

— Не получилось? — Арахна заглянула за его исполосованную спину. Из-под длинных темных волос проглядывали длинные шрамы — от шести крыльев. И огромное количество других заживших ран.

— Каждый мой шрам — это память, — он провел пальцами по маленьким полосочкам на запястье вдоль вен. — Я могу избавиться от любого из них, могу забыть. Но я хочу помнить.

— Воспоминания очень важны, — согласилась Арахна.

Элоах нахмурился:

— Ты, как провидица, должна же понимать, что прошлое не существует. Его больше нет. И, говоря откровенно, никогда не было. Нити прошлого и будущего равно можно мешать как угодно. Существует лишь явь в это мгновение. Все остальное — бесконечность небытия.

— И все же, будущее можно предвидеть. А прошлое записать, — пожала она плечами.

— Ты удивишься, узнав, как часто врут записи, — хмыкнул он. — Еще чаще врут воспоминания.

— Но вы все равно предпочитаете помнить.

— Да, — улыбнулся он. — Воспоминания всегда приятнее, ярче и насыщеннее, чем знания о прошлом. Так устроены люди. И я устроен точно так же, хоть и могу противиться всему людскому. И эти шрамы позволяют мне знать, кто я есть, и что есть моя жизнь.

— А мои предсказания всегда точны, — заметила она и растянула между рук паутину. Тонкие нити оборвались, стоило ей растянуть их сильнее.

— Это потому, что ты и подобные тебе всегда говорите обтекаемыми фразами, которые легко трактовать как угодно, — хмыкнул он и махнул рукой на небо. — Если я придумаю, что расположение звезд в бесконечности хоть что-то значит для судьбы конкретного человека — он с радостью примет мой бред за истину.

— Потому что так проще жить.

— Подневольно? По «воле» звезд? Какая мерзость, — поежился он.

Арахна пожала плечами:

— Многие люди одиноки. И стоит им только услышать мысль, что где-то там наверху кто-то заботится об их судьбе, они с радостью принимают ее всем сердцем.

— А если в их жизни одно лишь горе? Это тоже — «забота»? Зачем эти звезды это горе в судьбу положили?

— В наказание. Для урока. В искупление, — повела рукой Арахна, припоминая то, что слышала от других.

— За что?

— За что-то в прошлом. Или будущем.

— Какая чушь, — скривился он. — Зачем наказывать? Зачем заставлять страдать?

— Вы разве не поняли? — рассмеялась Арахна. — Легче вверить все в чьи-то чужие руки, надеясь, что эти руки заботливы. А если эти руки бьют, проще принять, что эти удары заслужены.

— Проще, чем управлять своей жизнью самостоятельно? — Элоах удивленно вскинул брови.

— Да.

— Но почему?

— Потому что эти люди заняты. Им не до такой ерунды, как управление своей судьбой и жизнью.

— Чем же это они заняты? — рассмеялся Элоах.

— Игрой в эту жизнь.

— А они не могут просто остановить эту игру и…

— Нет, — замотала она головой. И длинные пряди черных волос перелетели на грудь.

— Но почему?

Она замолчала.

Задумчиво постучала кончиками пальцев друг о друга. И с глубокой печалью в голосе тихо ответила:

— Тогда они поймут, насколько они одиноки. Им не хватит никаких сил, чтобы охватить все мириады путей, из которых ткется явь — они лишь сойдут с ума.

— Как ты? — так же тихо спросил он.

— Как я.

— Но ты смогла вернуть себе разум.

— Это довольно спорно, — горько улыбнулась Арахна. — Если считать нормальными — их, то я точно безумна. Если считать их жизнь игрой, то моя игра как будто застыла, замерла, а я в ней — нет.

— Печально. Но я понимаю тебя.

Она глубоко вздохнула и уставилась в воду, на отражение неба.

Самсавеил отклонился и, упершись руками в доски пирса, запрокинул голову к облакам.

Он видел мириады закатов и рассветов. И они никогда не повторялись. Никогда-никогда. Как не повторялись облака.

Но вот звезды и непроглядная тьма бесконечности всегда были одинаковы. Те звезды жили очень долго. И будут жить еще столько же. Бесконечно до, бесконечно после.

И он вместе с ними.

— Однажды я остановил игру, — Элоах закрыл глаза, чтобы не видеть свою собеседницу. Ее бездонные паучьи глаза были похожи на бесконечное звездное небо. — И теперь со мной бок-обок мое одиночество. Вечное, пронизывающее, паутиной опутывающее.

Он думал, она прервет его. Но она молчала. И он продолжил:

— Я уже и не рад, что знаю, как устроен этот мир. Я больше ему не верю. Я не знаю ничего более ужасного, чем он, — болезненно улыбнулся Элоах. — И ничего более прекрасного не знаю тоже. Он у меня один. И я у себя один. И все они — одни. Заканчивая одну жизнь, несутся к другой, следующей, и дальше, и глубже, и больше. Есть хорошее в моем бессмертии — я не начинаю заново. А они повторяют, вертят это колесо снова и снова. И все ради чего? Зачем? Творят великие дела. Великие ли? Живут, дышат… Небо коптят и молятся звездам. И когда-то сквозь вечность все это закончится, сложится воедино. Все жизни, все истории. Закончится и будто сыгранная игра — отправится в коробку. Будто отыгранный спектакль — рухнет, куклы упадут в сундук, а декорации обратятся в пыль. И все станет одним. Единым. Вечность в пустоте. И она будет звенеть, насквозь пропитанная одиночеством того, часть которого мы есть. И все это больше не будет иметь смысла. Вся эта боль утонет, став ничем. Зачем вообще она есть? Для полноты картины того, единого, безмерно одинокого, коротающего истинную бесконечность игрой в мириады миров? Чудовищно. И у меня нет никаких сил это исправить. Я как будто всесилен, и этого — мало! И я подчиняюсь, опустив руки и повесив голову. Я подчиняюсь, рыдая от собственного бессилия и всесилия. Потому что мое одиночество душит меня, как душит оно того, кто всеобъемлющ, кто шире этого мира, кто там, за чертой бесконечности. И я ничем не могу помочь ни себе, ни ему, ни им.

Он сжал руки в кулаки. Сильно зажмурился, перестал дышать.

Она бережно погладила его по костяшкам пальцев, будто утешая.

И когда одиночество отступило, он продолжил совсем тихо:

— Меня тянет все выше, дальше. И вжимает моим же страхом вглубь — ниже, глубже. И разницы меж этим нет. Им легко — они умрут, их жизнь станет пылью и пеплом для других жизней. Они будут трястись над своими судьбами, жизнями, кошельками, честью — а я трясусь над собственным страхом. Кошелек для меня — пыль да зола. Честь? Мне кажется, у меня ее и не было никогда. У меня нет судьбы, моя жизнь бесконечна и вряд ли может зваться жизнью с этим условием. И я не могу этот груз с себя снять.

— Я слышала, что судьбу можно обменять, — тихо сказала она.

— Нет! — он резко сел и ожег ее взглядом. — Я так никогда не поступлю!

Она улыбнулась:

— Видимо, честь у вас, все же, есть.

Элоах, вмиг успокоившись, отвернулся.

— Ты меня не поймешь, провидица. И это хорошо. Я никому не в силах пожелать такой юдоли. Но и я для нее — слишком слаб.

— Я знаю одну легенду. Мне ее рассказывала мать, когда была жива, — Арахна наклонилась и провела рукой по барашку подбежавшей волны. — Эта легенда о том времени, когда мир был иной. Тот мир был тяжелее, мрачнее, тоскливее и болезненнее. И простой мальчишка того, старого, мира хотел сделать его лучше и теплее. У него было только шесть крыльев и поразительная сила внутри. Его дух был так силен, что он смог достучаться до того, кто создал тот, старый, мир. Его дух был так силен, что он смог объяснить создателю, как сделать мир теплее, как наполнить его светом и любовью. Его дух был так силен, что создатель ушел исправлять своими руками свой мир, вкладывая тепло и любовь, как рассказал тот мальчишка.