Тиббеты остановились в небольшой гостинице на берегу озера в городке Лютри, что в нескольких километрах от Лозанны. Часы показывали половину девятого, но усталость супругов словно испарилась, когда они сели за столик на веранде и принялись за огромное блюдо филе окуня в кляре, запивая его изумительным белым вином.

Со стороны — обычные британские туристы, наслаждающиеся заслуженным отпуском: сидящие на увитой плющом веранде с видом на озеро в ожерелье ярких огней. Генри, казалось, проникся романтической атмосферой с беспечностью и веселостью, которые почему-то испытывают все англичане, оказавшиеся к югу от Дижона. Но Эмми знала: это не увеселительная прогулка. Над Генри нависла реальная угроза отставки, о чем он ей рассказал еще на пароме. На карту поставлена его профессиональная репутация. И не важно, как бы звучала официальная формулировка. Куда более серьезную опасность представляли слухи и пересуды, которыми в клубах и злачных местах обменивались между собой «золотые перья» бульварной прессы. Из всех расследований, в каких он участвовал, это дело, которое, собственно, и делом-то не являлось, стало самым важным в карьере Генри.

Но вслух Эмми сказала совсем другое:

— Ты посмотри, какая красота… Почти как в «Лебедином озере»…

И, словно прочитав ее мысли, два величественных лебедя, заботливо охранявших выводок, грациозно поплыли вдаль по серебристой лунной дорожке. Казалось, Фокс-Трот с его кубистским фонтаном и стенами в ржавых пятнах находится на другой планете.

На следующее утро Тиббеты отправились нанести визит доктору и мадам Дюваль. Их адрес они нашли самым простым способом — заглянули в телефонный справочник.

Эмми откровенно нервничала и хотела только одного — чтобы это «посещение» как можно скорее закончилось. Войдя в синюю парадную дверь и поднявшись на шестой этаж, она с трудом подавила в себе желание снова нырнуть в лифт и предоставить Генри возможность выпутываться самому. Однако тот уже нажал на кнопку звонка, и через несколько секунд Примроуз открыла им дверь.

Несомненно, она очень удивилась появлению таких гостей, но Эмми издала внутренний вздох облегчения, увидев, что хозяйка дома не выглядела ни встревоженной, ни рассерженной. Единственное, что ее насторожило, — Примроуз казалась какой-то рассеянной. Она пригласила их войти, никак не отреагировав на объяснения Генри, что у них выдалось несколько свободных деньков и они решили совершить небольшое путешествие на автомобиле. Зато она живо поинтересовалась здоровьем Долли.

— Рад вам сообщить, она идет на поправку, — ответил Генри. — Врачи говорят, она выкарабкается.

Примроуз лишь пожала плечами.

— Она всегда была здорова как бык. Чтобы ее уморить, нужна бочка гербицида.

— Инсектицида, — поправил Генри.

— Это, наверное, одно и то же.

— Позвольте маленький вопрос, мадам Дюваль, — начал Генри. — Вы заходили в спальню мисс Ундервуд-Трип, чтобы попрощаться с ней, прежде чем все вы уехали в «роллс-ройсе»?

— Я? Разумеется, нет. Да и зачем? Мы с Эдвардом ехали только до Хиндчерста.

— Значит, вы вообще не заходили к ней в комнату?

— Конечно же, нет. А почему вы спрашиваете? — В голосе Примроуз послышались нервозность и раздражение.

— Вы знали, что Долли страдает дерматитом?

— Какие, однако, у вас странные вопросы, мистер Тиббет. А у нее и вправду дерматит?

— Да. Вы знали об этом?

— Разумеется, нет, — отрезала Примроуз, и ее губы сжались в упрямую тонкую ниточку.

Наступило неловкое молчание. Наконец Генри продолжил:

— Вам, безусловно, известно, что во время войны ваша мать болела туберкулезом?

Примроуз уставилась на Генри долгим изумленным взглядом. Затем с трудом произнесла:

— Откуда вы это узнали?

— Я, если можно так выразиться, проявил интерес, — уклончиво ответил Генри. — Так вы знали об этом?

— Да. Мы с Эдвардом узнали… в конце концов.

— Что значит «в конце концов»?

— Ну… — Примроуз закурила сигарету и выпустила тонкую струйку дыма. — Я хочу сказать, ни он, ни я об этом не знали, пока мы были в Канаде, точнее, пока мы не вернулись оттуда. Эдвард рассказал мне об этом в сорок седьмом году — мы тогда уже были помолвлены, — потому что мамин врач обратился к нему с просьбой раздобыть какое-то редкое лекарство, которое в Англии нельзя было достать.

— И тем не менее, — возразил Генри, — доктор Дюваль сказал, что он незнаком с историей болезни вашей матери.

Примроуз мрачно улыбнулась.

— С него взяли клятву молчать. Он обязался скрывать это даже от меня, и мама так и не узнала, что мне все известно. Мои сестры не имели об этом ни малейшего представления. Бог знает зачем, но она из этого сделала такую тайну, хотя, с другой стороны, в некоторых вопросах она отличалась тщеславием и эгоизмом.

— Мне кажется, — предположил Генри, — ваш муж должен бы вспомнить об этой ее давней болезни, когда… когда она так странно и скоропостижно скончалась.

— А почему, собственно говоря? Эти два… обстоятельства никак между собой не связаны. Она же вылечилась много лет назад.

Генри решил не развивать эту тему, однако спросил:

— Когда в последний раз леди Бэллок приезжала к вам?

— Она никогда… — начала Примроуз, но на мгновение умолкла. — Нет, это не совсем так. Мама приезжала сюда всего один раз и пробыла здесь около двух часов. У нее в Женеве образовался долгий интервал между авиарейсами, и она заехала пообедать. С тех пор прошло лет десять. Встреча выдалась не из самых приятных.

— Не из приятных? Почему же?

— Видите ли… мама и Эдвард никогда особенно не ладили. Я уже не помню, по какому поводу они тогда поругались и кто первый начал, но сцепились они крепко. К счастью, у мамы хватило такта изобразить обморок, прежде чем дело могло дойти до рукоприкладства.

— Обморок? — с огромным интересом переспросил Генри. — В каком смысле — обморок?

— О, она вдруг заявила, что у нее кружится голова и ей надо пойти прилечь. Разумеется, она притворялась — ей нужен был предлог, чтобы положить конец разыгравшемуся скандалу. К тому же к нам зашли друзья, так что ситуация сложилась в высшей мере неприятная. После я сказала Эдварду, что он должен поблагодарить ее за такт и находчивость. Конечно же, он со мной не согласился.

— Он подумал, что ей и впрямь стало плохо, да?

Примроуз рассмеялась:

— Боже мой, да нет же! Он настаивал, что она прибегла к чисто женской уловке: если тебя побеждают в споре — хлопайся в обморок.

— Все это чрезвычайно интересно, мадам Дюваль. А вы, случайно, не помните, что ели в тот день?

— Дорогой мой, вот сами вы вспомните, что ели в какой-то там день лет десять назад? Что до меня, я не помню. Но раз уж об этом заговорили, я помню, что мы тогда пили.

— В самом деле? — Генри был донельзя заинтригован.

— Да, потому что из-за этого-то все и началось. Мы любим вино, а мама всегда предпочитала джин. Эдвард терпеть его не может, и в доме мы его не держим. Когда мама отказалась от вина, Эдвард просто дал ей стакан соку. В ответ она не на шутку разозлилась. — Примроуз посмотрела на Генри резким испытующим взглядом: — Зачем вы задаете мне все эти каверзные вопросы?

— Перед отъездом из Англии, — начал Генри, словно не слышал ее, — вы сказали мне, что ваш муж остался недоволен результатами экспертизы и намеревался начать нечто вроде собственного расследования…

— Ах, вы об этом… — рассеянно ответила Примроуз, словно думая о чем-то своем. — По-моему, он или раздумал, или потерял к этому интерес…

— В любом случае, — заявил Генри, — я не утратил интереса к правде, и потому хотел бы переговорить с доктором Дювалем.

— С Эдвардом? Но его нет.

— Я уже догадался об этом. Не могли бы вы мне сказать, в котором часу он вернется?

— Вы не поняли. Он не в Швейцарии.

— Так он на конференции, где должен был выступать?.. — спросила Эмми.

— Нет-нет. Тут совсем другое. Он… он в Париже. — Примроуз вдруг заговорила быстро и куда более твердым голосом: — В Париже он встречается с людьми из института иммунологии. Он мечтает о собственной лаборатории, где мог бы заняться своим исследовательским проектом, а для этого нужно финансирование. Я, право, не знаю, сколько он там пробудет.