Людей, подумал Генри, просто так не убивают. Он любил повторять, что убийства всегда совершают либо из-за любви, либо из-за денег. В случае Хелен денежным мотивом, казалось, можно было пренебречь. Что касается любви — Хелен любила женатого мужчину. Генри задумался над тем, какой вид в данном случае могло принять crimt passionelle[10]. Любовник мог убить ее по нескольким причинам: она не была ему верна, она стала обузой для него, или ее существование угрожало браку, который он желал сохранить. Его жена могла убить Хелен из ревности. Другая женщина, также желавшая любовника Хелен, тоже могла от нее избавиться. Все эти предположения казались Генри не в меру мелодраматичными, и все они выглядели неубедительно в свете одного неопровержимого факта: Хелен Пэнкгерст жила и умерла девственницей.

Среди множества известных ему фактов скрывалась не только правда, но и доказательство чьей-то вины. Генри в этом не сомневался. Где-то скрывалось подтверждение того, что подсказывала ему интуиция. Был только один способ это найти. Трудный способ. Вернуться к фактам. Проанализировать их. Разложить по полочкам. Соотнести все по времени. Генри потянулся за записной книжкой, но не воспользовался ею. Усталость, тепло и плотный обед одолели его.

Дважды Генри распахивал глаза и выпрямлялся, чувствуя, что ручка вот-вот выпадет из пальцев. В третий раз сон оказался сильнее, и произошло то же, что и по утрам, когда Генри не хотелось вставать на работу. Ему снились очень реалистичные сны о том, как он выключает будильник, встает, бреется, одевается… и он просыпался, осознавая, что все еще лежит в кровати.

Вот и теперь, пока Генри тихо сопел во сне, его подсознание продолжало работать, делая точные и глубокие заметки в записной книжке. Его сонному разуму показалось, что он почти раскрыл дело, когда написал «у герцогини Бейсингстокской есть гепард» и словосочетание «Хили — Хелен — Черт», которое он повторил несколько раз, как будто оно имело какой-то особый метафизический смысл. Он совершенно не был удивлен, когда, подняв глаза, обнаружил, что в комнату вошла сама Хелен Пэнкгерст и стоит у камина в своем пушистом белом свитере и серой юбке.

— А вот и вы, — несколько обиженно поприветствовал он ее, — давно пора.

— Ваша беда в том, что вы не видите того, что у вас прямо под носом, — резко бросила Хелен.

— Не надо меня упрекать.

— Но это же так просто. Не могу поверить, что вы не заметили.

— Перестаньте умничать, — раздраженно сказал Генри. — Вам-то хорошо. Вы мертвы.

— Если вы собираетесь мне хамить, я уйду.

— Нет… Не уходите… Скажите мне. Пожалуйста, скажите.

Но Хелен уже шла к двери. Генри попытался встать и догнать ее, но во сне его ноги будто налились свинцом, и он не мог сделать ни шага.

— Хелен! — закричал он. — Хелен!..

— Что случилось, Генри? — В дверях появилась Эмми с чайным подносом в руках.

На диване в полумраке комнаты Генри дернулся во сне и пробормотал:

— Хелен… Хелен.

— Ну же, старина. Просыпайся, — решительно сказала Эмми и включила свет. Генри медленно выпрямился, протирая глаза.

— Наверное, не заметил, как заснул, — смущенно пробормотал он.

— Хуже, — усмехнулась Эмми, — ты разговаривал во сне. Кто эта Хелен, кстати? Я уже начинаю что-то подозревать.

Генри не улыбнулся.

— Девушка, которую убили, — ответил он. — Мне она только что снилась… Такой реалистичный сон, и… кажется, она теряет терпение из-за того, что я чего-то не замечаю.

— Ты слишком много думаешь об этом деле, — с напускной небрежностью сказала Эмми. — Из-за того, что Ронни имеет к этому отношение, и прочего. И ты съел слишком много камамбера за обедом. Ты же знаешь, что от него тебе снятся кошмары.

— Да, видимо, в этом дело, — ответил Генри. Но он не мог забыть образ Хелен. Генри был не из тех, кто считает, будто обладает особыми способностями вроде ясновидения, но что-то, какое-то смутное чувство подсказывало ему: сейчас подсказать что-то может только Хелен. Хелен… ее личность, ее одежда, ее кабинет, ее квартира…

Генри вынул из кармана неоконченное письмо, найденное на столе Хелен. Он развернул его и перечитал, не столько надеясь заметить что-нибудь новое, сколько полагая, что почерк убитой поможет ему лучше ее понять. Он перечитал письмо, бездумно перевернул лист и взглянул на листок бумаги, приколотый к первому булавкой.

Когда Эмми вернулась, Генри сидел без движения и, побледнев, не мигая, смотрел на листок бумаги в своих руках. Как он позже признавал, это было самое таинственное переживание в его жизни, и на какое-то время он был совершенно оглушен. На листке бумаги, который в пятницу вечером был абсолютно чист, тем же почерком через весь лист были выведены слова: «Видишь, что я имею в виду?»

Через несколько минут, когда Эмми ушла за ужином, Генри поднял голову и произнес:

— Да, Хелен, вижу.

В понедельник утром Генри направился в Скотленд-Ярд, где передал письмо Хелен вместе с загадочным приложением экспертам-графологам. Потом он позвонил в редакцию и договорился с Терезой о встрече. Вслед за этим Генри связался с Парижем и долго беседовал с одним из коллег в Сюрте. Французский детектив, который к тому же был другом Генри, весьма заинтересовался информацией и пообещал, что расследует дело и со своей стороны. Кроме того, он согласился купить некий небольшой предмет и переправить его в Лондон.

Без десяти одиннадцать Генри был на Эрл-стрит, где его тепло приветствовал швейцар, принявший, вероятно, за постоянного сотрудника. Генри и сам начинал так себя чувствовать. Он поднялся наверх на лифте.

Дверь отдела моды была открыта, и за ней царил обычный хаос. Звонили телефоны, стучали машинки, повсюду, казалось, была разбросана одежда и аксессуары. Перед большим зеркалом модель в нижнем белье снимала одно платье, чтобы натянуть другое. Переодевшись, она приняла эффектную позу. Позади нее стояла Бет Конноли и, полуприкрыв глаза, изучала — с интересом отметил Генри — не саму девушку, а ее отражение в зеркале. Когда позже Генри поинтересовался, почему Бет поступала именно так, она объяснила, что отражение позволяет лучше представить, как будет выглядеть фотография.

Генри уже привык к полуобнаженным красавицам и включил их в свою картину мира. Он зашел в отдел моды и обратился к Бет:

— Я бы хотел просить вас об одолжении. Вы не могли бы достать мне приглашение на завтрашний показ Николаса Найта?

— Разумеется, могу.

— А не могли бы вы вспомнить дату публикации фотографий с парижских показов этого сезона?

— Двадцать седьмое февраля. В этот день мы… — Она прервалась, заметив подошедшего секретаря. — В чем дело, Мэрилин?

— Вас к телефону, мисс Конноли.

— О, черт! — выругалась Бет. — Подождите минутку, инспектор. Я ненадолго.

Бет взяла трубку. Казалось, она раздражена.

— Нет, Николас… Я же тебе уже сказала — я не имею ни малейшего представления, где она может быть. Ей следовало быть здесь в десять, но она просто не пришла… Да, я тоже в бешенстве, но что тут можно сделать?.. Ты знаешь, какими бывают девушки. Да, согласна, я бы тоже ничего подобного не подумала о Веронике, но это только доказывает: никогда нельзя знать заранее… Разумеется, я звонила ей домой… Нэнси тоже ничего не известно. Да, конечно, если я что-нибудь узнаю.

Генри почувствовал, как у него сжалось сердце. Когда Бет положила трубку, он спросил:

— Бет, мы можем пройти в соседний кабинет и поговорить?

Она, казалось, не знала, что делать.

— Ох… Это надолго? У меня фотосессия, и у нас бардак из-за…

— Только минуту, я обещаю.

— Хорошо. — Она повернулась к модели: — Снимите это и наденьте желтое с янтарным ожерельем и большой соломенной шляпой. Я скоро вернусь.

Когда дверь кабинета Генри закрылась за ними, он спросил:

— Что там с Вероникой?

— Я очень сердита на нее, — ответила Бет, — она меня подвела.