Лидия вдруг вспомнила, как всего-то несколько дней назад они переправлялись через Сухариху. И ей вспомнилось отнюдь не ласковое солнце и не голубое небо, а полуразрушенные бетонные опоры моста и расползшаяся насыпь. Тогда она была слишком подавлена тяготами пути, и почти не вспоминала о том, какой дорогой они идут. Но вот они вновь встали у нее перед глазами — молчаливые свидетели минувших событий, оставленные в глуши и обреченные на медленное разрушение творения человеческих рук, и запустили цепочку тягостных воспоминаний. Ей враз вспомнилось многое, что она знала, читала, слышала, и от этого знания ком застрял в горле. Если бы можно было отдать дань скорби всем мученикам Мёртвой дороги, тем, кто потерял здесь если не жизнь, то второе по значимости из всего, чем может обладать человек — время, потраченное на долгие годы заключения и ссылки… Но если бы один человек сумел ощутить боль всех, он бы, наверное, не смог этого вынести. А ведь были еще лошаденки, таскавшие на морозе груженые телеги, собаки и кошки, брошенные погибать в оставленном Ермаково, затерявшиеся в тайге паровозы и мосты. Если бы только желания человека могли в этом мире что-то значить… Если бы у Лидии была возможность попросить у Бога что-то одно, но самое главное, она бы выбрала не раздумывая — Россию без жестокости.
*****
— Хочешь… расскажу?
Бен появился в дверном проеме рулевой рубки, переминаясь с ноги на ногу. По всей его повадке становилось ясно, что он собирается поговорить о чем-то настолько болезненном, что и рассказывать трудно, но настолько наболевшем, что и не рассказать никак нельзя. Никита кивнул в знак согласия своей колючей бородой, не отрывая глаз от водной глади.
— Ты понимаешь что-нибудь в сейсморазведке? — начал Бен.
— Ничего — я на историка учусь.
— А что, людям до сих пор нужны историки?
— Ты говоришь как моя мама, — ухмыльнулся Никита. Он все чаще и чаще обращался к Бену на «ты», словно нечеловеку разные условности и политесы не полагались.
— Хорошо. Я тоже в этом ничего не понимаю. Тогда давай рассуждать логически, как будущий историк и бывший интеллигентный человек. Велика ли вероятность того, что оптимальная точка заложения ядерного заряда, исходя из технических, геологических и прочих условий, окажется на территории поселка Ермаково прямо на площадке перед паровозным депо?
— Учитывая, что в Северных районах Сибири населенные пункты расположены на расстояниях в сотни километров друг от друга…
— Она никакая. Ермаково уничтожили специально. То есть, нефть и газ там искали… тоже.
— Но зачем? — Никита, похоже, заинтересовался рассказом по-настоящему и все чаще отрывал взгляд от фарватера.
— Во-первых, он больше не был нужен. Ермаково строился как ключевая станция Северной железной дороги и после ликвидации стройки утратил свое значение. Он зачах, стал нерентабельным, но жизнь в поселке еще теплилась. Наверху решили оптимизировать расходы — на Севере все дорого. Во-вторых… В главных, Ермаково потенциально мог стать местом поклонения… нет, это дурное слово… местом сохранения материальной памяти о жертвах сталинского террора. В те годы еще были живы бывшие рабы Мёртвой дороги, их друзья, их дети. А так раз — и зона отчуждения. И заметьте, Сталин на тот момент уже четверть века как лежал в гробу! Чтобы помешать людям хранить память! Чтобы помешать историкам изучать! Чтобы люди не пришли на могилы! А как сравняются с землей и зарастут лагерные могилы, и отживут свое последние из тех, кто помнит, так, почитай, мучеников 503-й будто бы и не было никогда. Пусть люди сделали это, чтобы найти нефть и газ, и они нашли их. Но то, что так начиналось, добром кончиться не может.
На минутку остановившись, Бен заметил, что все забросили дела и сидят тут же, у стены рубки, ушки на макушке.
— Иногда мне кажется, что некоторые решения принимали не люди. Это так бесчеловечно… Современный человек обладает практически безграничными возможностями, но так же верно и то, что есть грань, за которую не стоит переступать. Пусть у Ермаково не было больших перспектив, но кроме цены все имеет еще и ценность. С русским городом нельзя так поступать! Должен был существовать другой выход — человек бы это понял. Да что это я… Сам-то…
— Не парься, — неловко попытался утешить его Никита, — просто есть не люди, а есть нелюди. Но если бы Ермаково уцелел… — Никита заговорил медленно, с сомнением растягивая слова. — Если бы каким-нибудь невероятным образом город смог дальше развиваться… Допустим. Но ведь там были зоны, много зон, и вдоль трассы тоже…
— Лагерные поселения вдоль трассы назывались колоннами, — вставил Бен.
— Это ведь все равно, что построить город на костях, разве нет?
— На костях, на костях, — как-то уж очень легко согласился Бен, — как и все нормальные города. А где по-другому? Оглянись вокруг: по станкам, по островам народ здешнюю землю костями устилал. Разве сам Петербург, почитай, не на костях построен, Москва не вокруг Лобного места выросла?! Да что я все о России… Загляни в историю Парижа, и увидишь Монфокон да революционные гильотины. Говорят, в Парижских катакомбах до сих пор покоится около шести миллионов скелетов. И ничего! На поверхности он имеет репутацию города романтики и любви.
— Так выходит, что мы, что парижане — разница незначительная? — пошутил Никита и тотчас густо покраснел над бородой, до того неуместной и глупой показалась ему самому эта шутка.
— Ага, вроде того, — понурился Бен. — В иных землях, должно быть, еще живы внуки и правнуки тех, кто строил дорогу, Ермаково и сам Город-на-Протоке. В муках, в холоде… Но Город был! Они помнят, знают, но многие никогда его не видели, не дышали этим воздухом. А здесь остались те…
— Вот кто? — бесцеремонно перебил его Никита. — Произошло что-то типа естественного отбора? Что за народ жил в Городе в его последние дни? Остались лучшие — те, кто не побоялся трудностей, или неудачники, которым просто некуда было податься?
— Не было никакого отбора… — Бен ненадолго примолк, словно погрузившись в воспоминания. — Обычные люди. Многие не вынесли ужасных метаморфоз, бежали в тундру и там погибли. Благодаря этому они избежали более страшной участи. Конечно, в Метрополии полно таких, чьи интересы ограничены узким кругом: употребить пищу, всю ее переварить, получить порцию примитивных развлечений. Многие из них видели погибший Город, но их сердца не были задеты, им просто все равно. Но есть и другие — лучшие, настоящие борцы, костяк нашего маленького сообщества. Когда все случилось, мы все потерялись: как и зачем теперь жить? А как русский человек может без смысла жить? Вот они-то первые и поняли, что для начала нужно просто выжить, просто жить дальше, а там и смысл отыщется… со временем. Так что уцелели и те, кто тверже камня, и те, у кого камень вместо души.
— Все равно… — не находила подходящих слов Лидия. — Я видела все своими глазами, и все равно не укладывается в голове.
— Раз уж этой пугающей метаморфозе суждено было случиться, закономерно, что это произошло в наших краях, в Городе. Во всей России не сыскать более странного, более подходящего для чуда места.
— Ты сказал, что теперь никто не ухаживает за могилами… Много людей? — спросила Катя.
— Как тебе сказать… Если сравнивать с другими гулаговскими островами, то пожалуй что и не очень. Но ведь нельзя же говорить, что мало погибло людей! Точное число погибших неизвестно, уж простите! Какая сейчас разница, сколько? Или вам подавай полторы тысячи миллионов человек? Как этому… как его… Не помню. Все они здесь. Лагерники, ссыльные и спецпоселенцы никуда не могли убежать при жизни и, тем более, никуда не денутся отсюда после смерти. Даже когда мерзлота начала сдавать, и вода накрыла их могилы. О, да, они здесь, и их много. В Ермаково был довольно большой погост. Это на том берегу… Были среди них и настоящие уголовники, но большинство сгинуло ни за что ни про что. Сначала легли в мерзлую землю, а теперь она превратилась в трясину. Они этого не заслужили. Кто-то упокоился в небольших захоронениях вблизи линейных колонн, а кого-то просто закопали одного чуть в стороне от дороги. Крестов тогда не ставили, лишь колышек и табличка до первого дождя. Да, их здесь много… Люди гибли от цинги, холода и непосильного труда. Вот вы, девчонки, что носы повесили? Вы прошли этой дорогой не больше сотни километров и провели здесь неделю. Стыдитесь! Рабы Мёртвой дороги провели здесь четыре лета, четыре долгих полярных зимы.
