— Смерть контре! За вождя Сталина!

Кобыло пошатнулся, глянул на Дуракова и, почувствовав, как закружилась голова, упал на мешок. Вторая пуля попала ему прямо в сердце, от неё он и задохнулся. Он хотел вдохнуть грудью, перевернулся на спину, раскинув руки, судорожно хватая ртом смрадный, горячий вблизи скирды воздух. В его глазах красным маревом качались солнце и человек на коне с наганом. Он всё видел, но только не понимал до конца происходящее. И недоумённая улыбка застыла на его растерянном лице, когда он понял, что умирает.

— Даша, — зашептал он сочившимися кровью губами. — Дашенька, Дашенька, как ты там? Дашенька, Дашеньк... Дашень...

Он ещё показывал куда-то рукой, но уже был мёртв.

Дарья в эти минуты находилась на чердаке и из крошечного окошка наблюдала за происходившим. Её мелко-мелко трясло. Она еле держалась на ногах, ничем не в состоянии помочь. Когда Ивана, уже бездыханного, погрузили на повозку, — кавалеристы взяли его за руки, за ноги и, раскачав тяжёлое тело, забросили на телегу, — Дарья с трудом спустилась с чердака. Чёрный свет застилал глаза. Она знала каждое слово мужа, сказанное возле скирды, хотя не могла из-за дальности слышать. Голос Ивана звенел в ушах. Дарья теперь понимала своим разрывающимся сердцем его чувства, мысли об обречённости в этой жизни. Каждая клетка её тела дрожала, и она не могла ни на чём сосредоточиться, лишь слышала его голос, его запах. Дарья села на пол, поглощённая, оглушённая больными мыслями.

В эти минуты повитуха выбрела за околицу. Завидев мёртвого Кобыло на повозке, запряжённой двумя меринами с подвязанными хвостами, подсеменила к командиру, которого определила сразу, и еле слышным голосом попросила:

— Я те прошу по-христиански, командир, ты отдай тело детям и его наречённой жене. Меня прозвали шептальницей, я такая и есть. Богом прошу тебя, отдай тело детям, а значит, Христу нашему Иисусу.

Командир Краснобобылев в этот момент выговаривал что-то сердито Дуракову. И он ничего не слышал из сказанного старухой, полагая, что к нему обращается одна из многих нищих, которые тысячами бродят по дорогам и весям. Тогда повитуха ухватилась за стремя командира.

Председатель, оправдываясь за самовольный расстрел, утверждал, что контра Кобыло, падая, выбросил наган в огонь, пытаясь скрыть следы своих преступлений. Командир потребовал объяснения, почему председатель шарил по карманам убитого врага.

— У контры всегда два нагана, — невозмутимо отвечал Дураков. — Он мог выстрелить из второго. Одну пулю за вас, а вторую, уж как положено, исключительно за страшно любимого мною вождя Сталина. Я готов за вождя жизнь отдать! Есть такое мнение.

— Какое мнение? — не на шутку испугался Краснобобылев.

На самом деле Дураков искал записку и не нашёл. Он был уверен, что Дарья отдала записку мужу. И ошибся. Из-за этой писульки он, собственно, и постарался убить Кобыло.

Когда повозка с телом убитого тронулась дальше, повитуха, которую никто не слушал, поняла: тело увезут и надругаются над ним. Она стала визжать, желая привлечь внимание командира. Краснобобылев, озабоченный инцидентом с председателем, не слушая проклятий повитухи, направил своего жеребца вперёд, покидая «поле битвы».

— Будьте прокляты вы Богом! — выкрикивала Маруся охрипшим голосом. — Вас опутал сатана! Пусть, богохульники, ваши сыновья будут брошены в степя и собаки пожрут их! Господь покарает вас! Пусть будут прокляты ваши жёны, а сошедшие из солнечного Божьего Царства на кончиках лучей огненные воины сожгут ваши жилища, смеясь вам в лицо! Будьте прокляты! Пусть ваши могилы будут исходить смрадом на весь вселенский мир! Адский пламень окропит страшным семенем ваших жён, и дети родятся от них уродами о десяти ногах, без рук и будут пресмыкаться по земле. И дети ваши пожрут друг друга и ненавидеть будут вас, предков своих, будут осквернять ваши могилы, отцовы могилки и проклинать страшными словами! Аминь! Будете прокляты всеми народами, а ваши кости будут белеть по всем лесам и болотам. Неприкаянно будете пресмыкаться по чужим углам. Вы! Драконово семя вы! Ублюдки! Будьте прокляты отныне и вовеки веков!

Краснобобылев спросил, чего желает эта страшная, изрыгающая проклятия старуха. Кавалеристы отреагировали на вопрос командира правильно — взяли кликушницу под руки и снесли с дороги прочь.

Повитуха с трудом поднялась и направилась домой, всё ещё исходя проклятьями в адрес убийц.

Весь день Дарья сидела на полу, уставясь в одну точку. Никто из детей уж больше не поднимался, их конец был близок. Она знала, что теперь делать. «Благодарю, Христос, за Твою смерть ради детей моих, отныне я Твоя, Христос, а Ты мой», — шептала Дарья запёкшимися, искусанными губами.

Вечером Дарья попрощалась с каждым ребёночком, целуя сухие их тельца своими воспалёнными губами от макушки до кончиков ногтей. Её мелко-мелко трясло от слабости, ют мыслей, которые расплывались во все стороны, не давая сосредоточиться на чём-то одном. «Дети мои уйдут к Богу, а меня за их смерть будут распинать на кресте в аду, — думала она. — Мои агнцы уйдут к Богу, невинные создания. Но как Богу докажешь, что я это делаю ради них, ради Него, ради всего святого? Как? Они не могут больше жить на этой страшной земле. А мать не желает видеть голодную смерть замученных её сыновей. Не может, это свыше её сил. Я не желаю видеть их смерть в этой чёрной избе! Нет! Не желаю! Присутствовать при их агонии? Они не заслужили позора. Достойны лучшей жизни, той, что на небе, что в райских кущах. Вечно кипеть в смоле и мучиться мыслью о содеянном, но сынам лишь бы было хорошо. Готова на всё, буду молить и просить Бога всю вечность! Господи, я готова! Готова за детей своих! Готова крест нести вечность! Господи, пойми меня, я готова! Готова! Не для себя прошу, для агнцев своих! Я всё прошла, всё видела, я родила от Ивана и была тем счастлива, я поняла, что такое счастье, но для невинных моих прошу. Только-только ставших на ноги птенцов моих! В аду на коленях я буду просить. Дай мне самые страшные пытки, дай мне их, только прости и возьми детей моих!»

Дарья приникла головой к полу. Она их убьёт — для них же. Она страшно отомстит этим извергам, предавшим их мучительной голодной смерти! Пусть они содрогнутся и захлебнутся своей злостью, пусть им Бог припомнит все грехи их! Он не может не содрогнуться и не припомнить им их страшные злодеяния! Не может! Не может!

Дарья не имела больше сил. Вернувшаяся повитуха что-то шептала, но она не имела уже сил слушать. Лишь занятая своей мыслью, она застыла на ней единственной в безумном желании осуществить её. Дарья вдруг спохватывалась и вновь принималась крестить детей, хотя только что с мольбою это проделывала с каждым. «Помните своего папу! Помните свою маму!», — восклицала порою она срывающимся голосом. Дети поворачивали к ней свои воспалённые глаза. Лишь самый маленький безразлично и безучастно глядел в потолок.

Вечером Дарья принесла побольше дров и натопила печь. Затем шёпотом объявила сыновьям, что они расстанутся ненадолго, — каждый со всеми, все с каждым. После этого долго сидела, положив разламывающуюся от боли голову на стол. В голове стоял гул — будто дул сильный ветер, давило и стреляло по ушам. Затем она, блуждая глазами, упала на колени перед иконой и принялась молиться. Слышался лишь невнятный шёпот. В двенадцать часов ночи Дарья поднялась и взобралась на табуреточку к заслонке, постояла немного и слезла. Занятая своими мыслями, она набросала сухих полешек в печь, а когда те прогорели и от них потянулся лёгкий сизый дымок, заструился эдаким туманцем, раскалённым и прерываемым белыми язычками пламени, Дарья молча, не поднимая глаз, обошла оцепенелых в полусне детишек, прикладываясь лицом к каждому. Тёмная волна боли закрыла ей глаза, когда она поднялась во второй раз на табуретку и плотно задвинула задвижку дымохода, чтобы угарный газ исполнил задуманное ею. Широко открытые, неподвижные, с помертвелым взглядом глаза мелькнули в бликах призрачного света; точками сошедшиеся, отблескивающие чёрным зрачки говорили о судорожно кипевшей мысли.