— Стой! Кто идёт? Назад! Назад! Стой! Стрелять буду!
Дарья вернулась.
Когда чуть забрезжило, молча приподнялась с постели. Её стошнило, с болью откликнулось икотой в желудке и отозвалось в груди. Она стерпела. Ей стало казаться, что она видит снова тень на стене. Откуда тень? Лампа не горела, да и нет ещё настоящего дня. Дарья заворожённо глядела на тень, словно высвобождалась из шелухи безразличия, словно сбрасывая неприятную одежду, и в ней загорались давно забытые позывы бежать куда-то, кричать от радости...
Дарья из последних сил бросилась в сени, вытянув перед собою руки, и натолкнулась на что-то тёплое, большое и надёжное — то был её Иван Кобыло! Он стоял в коридоре, только что вошедший туда, и, притворив незапертую дверь, глядел в оставленную щель на улицу. Дарья вскрикнула и, кинувшись, припала к нему, чувствуя, как подгибаются ноги. Так у неё колотилось сердце, так стучало, что отдавалось болью и в ногах, и в голове.
— Дашенька моя дорогая, — только и проговорил Иван ласковым, огрубевшим голосом, обнимая жену и сжимая её в своих объятиях.
— Ваня, Ваня, — зашептала она дрожавшим, сдавленным голосом, зная, что не спят сыновья, но и всё равно словно боясь их разбудить, — Ваня, Ваня. Не могу больше! Не могу больше! Не могу больше! Ты жив, ты жив? Мне твоя тень являлась, Ваня, я знала, ты придёшь: я не могу больше без тебя. Надо уезжать, немедленно, иначе всем нам смерть, Ванечка…
Иван Кобыло, как будто изрядно обмельчавший, в замызганной поддёвке, драной кепке и в разбитых сапогах, заросший щетиной, похудевший, с блеском в воспалённых глазах, но всё ещё мощный своей природной силой, той, которая чувствуется, а не видится, приподнял Дарью и, ощущая её худобу и от этого считая себя виновным во всём, прижав нежно к себе, шагнул из сеней в избу. Он посадил жену на лавку и бросился к сыновьям. Никто из них, как и предполагала Дарья, не спал. Он по очереди обнимал каждого и говорил, что теперь они заживут лучше. Младший лишь слабенько улыбнулся, настолько его оставили силы, но было видно, как ребёнок обрадовался появлению отца.
Дарья ходила за Иваном как привязанная, боясь потерять, словно то появился не муж, а его призрак, в любую минуту могущий исчезнуть. Она рассказывала, хотя он едва ли слушал, о своём горе, о том, как они его ждали в Марьяновке и как, не дождавшись, уехали. Она не говорила, а шептала сквозь слёзы, словно не встретила мужа, а прощалась с ним. Обернувшись к жене, Иван обнял её и посадил рядом с собой на лавку:
— Ну что? Ну как? Где отец? Мать? Что случилось? Кругом оцепили, как в войну, Липки красноармейцами! Что? Что?
Когда Дарья ему всё рассказала, Иван сжал губы, характерно закусив нижнюю, подвигал ими, что выражало решимость и злость одновременно.
— Безматерный арестован, потому и не написал тебе, — сказал Иван, отвечая на вопросы, мучившие её. — Как враг народа. Но, наверное, из-за меня. Я вас ожидал под старой берёзой, знаешь, что возле просёлка, по которому вы должны были ехать. Но кто-то, Даша, позвал меня, я пошёл к кустам, однако никого там не увидел, в этот момент мне в спину выстрелили из ружья. Я слышал, как вы ехали, но подать голоса не мог. Кричать будто кричал, но себя от боли не слышал.
— А кто? — выдохнула она, обнимая его.
— Знать бы!.. Только меня потом взяли на телегу и отвезли — Ковчегов и этот, чёрт! тьфу! память стала сдавать, тот, который на свадьбе напился.
— Белоуров? Этот? Емельян, который кричал, что знает, кто спалил церковь?
— Да. Он. Конечно. Я истекал кровью. Все всего боятся. Еле в Омске выжил в лагере и задумал бежать. Сколько лет прошло-то? Четвёртый год, как мы уехали. У тебя ничего с едой? Вот я принёс булку и ячменя, карман нашелущил в скирде, где сидел. Ведь там целая скирда немолотая, Дашенька! Я боялся, мне Казалось, кто-то следит за мной, Дарьюша, вот только утречком и прибег. Придётся спрятаться там же, там лесок рядом, можно уйти и дальше. Кто-то ходил — милиционер, потом два солдата. Стерегут, охраняют деревню, сволочи.
— А ты бежал? — спросила ничего не понимавшая Дарья. Слова до неё доходили с трудом. Она слушала слова: они её отогревали, но их не понимала Дарья.
Иван Кобыло, потрясённый случившимся в деревне, для которого Липки всегда в памяти хранили детские годы, полные изобилия, с трудом сдерживал себя, боясь расплакаться и сделать больно жене. Он всё понял. Деревню Липки власти обрекли на вымирание — так решили большевики. А они своё решение выполняют всегда. Выходит, жителям крышка.
— А почему ты не пришёл вечером?
— Кто-то ходил всё время, они ищут меня, караулят. Они и скирду с ячменём охраняют, чтобы никто не остался в живых. Уверен, они знают, куда я пойду. Знаешь, после выздоровления левая рука еле-еле шевелится, поскольку в левую лопатку я получил заряд волчьей дроби. Дашенька, я тогда — к этому Лузину. Помнишь, тот, что философствовал? Такой худой? Ну, помнишь, он ещё на тебя зарился?
Она молчала, переживая случившееся, понимая всем сердцем своё счастье и своё несчастье, и ей было всё равно, что он говорил, лишь бы не смолкал, лишь бы слышать его голос.
— Так вот я к нему написал два письма; потом ещё два, что, мол, спас жизнь твоему кумиру Дзержинскому, помоги, мол, меня оклеветали жулики, воры, проходимцы!
— И что? Пытали, Ваня? Говорят, огэпэушники звереют?
— Было, но терпимо, семь дней допрашивали на скамейке, стоял на стуле при свете электрической лампы, они сменяли друг друга, запомни: Силюнин, Говоркян, Котов и какой-то Горушкенцев, сильно допрашивали, скажи, мол, гад, контра, ты организовал падёж, ты подпалил церковь, ты убил, ты связывался с Колчаком, а потом готовил отделение Сибири от Советского Союза в пользу Японии? Дураки! Я одному сказал, сволочуге Селюнину, он был старшой, что, мол, я тебя запомнил на всю жизнь. А он мне, скот, говорит: ты у меня уйдёшь отсюда, но только на тот, мол, свет, мы уже договорились с чёртом в приёмной, он тебя пропустит в ад. На что я ему ответил: «У меня есть дружок, он знает, кто меня пытает, так вот он тебя пришьёт!» Вот чего он испугался: кто этот дружок? Они меня боялись, потому допрашивали с наганом в руке, и мне почти всегда руки связывали, потому что одного я за ноги поднял и пообещал: убью, гад! Намочил штаны, вояка! В общем, допрашивали семь дней, семь ночей, ноги онемели, кровью сочились, не спал, а они сменяются, жрать не дают, а сами жрут, сволочи, одним словом. Ни одного мужика, всё какая-то шваль, грязненькие такие, видать, пьют, как наш Ковчегов.
— Ванечка, сколь ты претерпел, миленький, — прослезилась жена, поглаживая его лицо и чувствуя тепло сильного тела.
— Да ну, да что там, — соврал Иван, успокаивая жену, и повернулся к подошедшей повитухе. — Тёть Маруся, повитушка, подруженька Настасьи Иванны, вот новость! Вот дела! Здравствуй, здравствуй, милейшая, уж ты принимала всех наших у моей роженицы, мы у тебя в неоплатном долгу.
— Мир тебе, Ванюточка, сохрани тебя Бог, пусть Он тебе своими благословениями дороженьку выстелит чистую и ровную, дитя ты Христово, — слабо шептала старушка, целуя Ивана с радостью и с тем же своим смирением взглядывая ему в лицо в полутемноте. Вся её сухонькая фигурка бог весть на чём держалась. Она стояла, поджав и без того ссутулившиеся плечики, вся милая, старая, ветхая, смотрела на Ивана мутными, затянувшимися пеленой от слабости глазами. Иван заметил одну особенность — все говорили шёпотом: Даша, дети, повитуха. В его возбуждённом, сравнивающем, отсчитывающем время мозгу возникала одна картина безрадостнее другой, а впереди он видел маячившую чёрную стену.
— Ваня, ты говорил о том Лузине, чекисте?
— Да, конечно, говорил, — он погладил не отходившую от него Марусю по голове и тихонечко зевнул. — Поспать бы! Только тогда я понял, Дашенька, что надо пробиваться к Лузину. Тот ведь про письмо Дзержинского помнит. Я ему первому давал читать. Я ему письмо — раз; нет ответа. Я ему письмо — два; нет ответа. Тогда я понял: не доходят. Тот был, знаешь, в этом смысле правдив, честен по-своему; он мог убить человека, если знал, что это принесёт пользу его идеалу. Пытать мог зверски, но если знал, что принесёт пользу делу революции. Он — сын революции, детище её, она его вскормила на кончике своего кровавого штыка. Я понял: не выйду оттуда без него или совсем не выйду. Как-то нас вывели гулять по двору, я запустил за колючую проволоку письмецо: кто найдёт, тот отправит. Дошло! Через месяц мне: собирайся и — свободен!
