Необъяснимую тревогу ощущал и Кобыло, провожая взглядом ссутулившегося Ковчегова. Он неожиданно распознал в этом забитом, вечно занятом самогоноварением и употреблением зелья человеке некую скрытую угрозу своему благополучию. Иван почувствовал, что весь его мир, многолетний труд может, оказывается, сгореть в одно мгновенье. Уязвимость свою, несмотря на могучую силу в руках, труд по двадцать часов в сутки, любовь к детям и жене, — ничто не имело цены для таких людишек, как Ковчегов.
Осенью Иван Кобыло готовил поле к весне. У него помимо лошадей и двухлетки, молодой кобылки от Каурки, имелись ещё в хозяйстве пара волов, крепких откормленных быков, для тяжёлой работы в поле. На них он возил сено и пахал осенью землю под яровые. Обычно впереди шла в борозде его старушка Пегая, а за ней, опустив рога к земле, тащились два здоровенных быка, которые волочили плуг. Если не проливались обильные дожди, то даже при появлении белых мух Иван не откладывал нужное дело, пахал. В эту осень ранние северные ветры заставили его с утра и до вечера торчать в поле, править борозду из одного конца в другой. Одной рукой он держал ручку плуга, а мыслями уходил уже к будущему урожаю; привычный глаз контролировал глубину вспашки, а сердце в унисон с мыслями билось о Даше, детях, о далёких родителях, о неясных видах на будущее. Часто собирали теперь народ на митинги, на которых выступали с речами именно те мужики, которые не хотели или не умели работать. Сердце Ивана ныло, когда затягивались собрания, где клеймили далёких заокеанских империалистов, контрреволюционеров, стремящихся отодвинуть светлое будущее, земной рай, а он думал о несделанной работе, о детишках. Всё чаще и чаще чекисты стали склонять народ образовывать товарищества, так называемые ТОЗы, о которых уже сочинили частушки: «Мамка в ТОЗе, папка в ТОЗе — дети ходят по дорозе», — с протянутой рукой, конечно. Иван Кобыло наотрез отказывался, хотя приезжавший из Шербакуля активист несколько раз почему-то, как бы по чьему-то наущению, обращался непременно к нему: «Вот вы, товарищ! Вступайте в ТОЗ!»
В тот день пронизывающий ветер поддувал с севера, грозя снегом. В такой день Дарья обычно стирала, развешивала бельё на льдистый ветер, от чего оно пропитывалось тем запахом, когда говорят — «чистотой пахнет». Детишками занималась во время стирки Настасья Ивановна. Было воскресенье. К вечеру на улицу выглянула со двора Дарья, оглядела её из конца в конец: не идёт ли Иван, которому пора бы уже вернуться. В лёгкой задумчивости прошлась вдоль развешанного на верёвках белья, поправляя кое-где завернувшиеся от сноровистого сердитого ветра рукава мужниных рубашек, затем вновь выглянула. Она подумала, что вот сейчас дойдёт до сарайчика во дворе Настасьи Ивановны, постоит минут пять и вернётся, насыплет овса Бурану, Пегой и стригунку, затем подойдёт к калитке, отворит — ещё пройдёт десять минут, и тут увидит Ивана. Ей не терпелось выглянуть на улицу, но она сдержалась, предвкушая радость, которую испытает муж, услышав новость, ибо он не знает ещё о её новой беременности. Дарья нарочито медленно задала овёс лошадям, бросила пригоршню индюкам, курам, гусям, а затем ещё раз глянула вдоль бельевой верёвки, пытаясь углядеть подъезжавшего на лошади Ивана с быками. Но когда повернула голову, у калитки стояла Каурка и глядела встревоженно на хозяйку. Дарья выглянула на улицу, пропуская Каурку во двор, но на улице никого не было. Только далеко-далеко, у самого колка, кажется, бежали быки, и она, подождав их, поняла, что случилась беда. Дарья мигом запрягла Каурку в бричку, метнулась к Настасье Ивановне, крикнув: «Я счас!» и, едва чувствуя своё потрясённое сердце, взмахнула кнутом, и Каурка понеслась по улице, вздымая пыль. Только она вылетела на околицу, как заприметила Безматерного, крикнула ему:
— Иван! Ты не видел Ваню?
Иван Безматерный, сидя удобно верхом на своём отличном жеребце чёрной масти, похлопывал его по холке, прося укротить пыл, собирался махнуть в соседнюю Бугаевку, проехаться по улице, покрасоваться перед Анкой Скоробейник. Заслышав отчаянный голос Дарьи, он подъехал к бричке и переспросил. И когда она погнала Каурку на поле, где должен был работать муж, Безматерный развернулся и поскакал следом. Над пустынными полями висел холодный предвечерний, отражённый небесный свет. Летали озабоченные вороны, кричали, жалуясь на холод и пустоту полей, облетевшие деревья, на свою жизнь. Дарья гнала лошадей, чувствуя беду и моля Господа, чтобы она не случилась. Вон уж замаячила вскорости и сторожка на их полях, возле которой Иван всегда обедал, кормил быков, поил лошадь. Здоровенная бочка, специально приспособленная для водопоя, стояла в стороне, между высокой берёзой с чёрным гнездом на макушке и сторожкой. Вначале ей показалось, на душе отлегло, что бочка — это стоявший Иван, но приблизившись, догадалась, что ошиблась. Уж слёзы застилали глаза, и она поняла, чувствуя всем своим занывшим сердцем: беда случилась. Иван Безматерный, державшийся всю дорогу позади на своём скакуне, недалеко от сторожки обошёл бричку и первым прискакал к месту. Она видела, он спешился, бросил поводья и нагнулся над землёю, — так и есть: беда! Дарья, чувствуя слабость в сердце, из-за крупа лошади пытаясь рассмотреть, что там, наконец резко потянула вожжи на себя, соскочила с брички и, всхлипывая, бросилась со всех ног к сторожке. Муж лежал на спине, а из носа и рта сочилась, пузырясь, кровь. Безматерный уже успел подложить под голову Ивану свою куртку, стереть кровь с подбородка и одежды. Дарья с расширившимися от боли в сердце глазами, ничего не видя перед собой, на подкашивающихся ногах подошла к мужу и упала ему на грудь. Иван слабо улыбался, пытаясь посиневшими губами сказать, что всё в порядке и пусть Даша не волнуется.
— Ваня! Что случилось? — заплакала она, прижимая ладошки к его горячечному лицу. Лицо было без единой царапины, только на голове запеклась кровь. Дарья нащупала рану и ахнула — значит, ударился головой. — Ваня, миленький, как, что?
— Да упал, — отвечал Безматерный, привязывая свою лошадь к берёзе. — Упал. Вестимо. Один в поле. Хорошо, жёнка у тебя наютила, а так бы истёк кровью, дружок закадычный.
— Меня ударил кто-то, я сидел вот тут, мял землю руками, а меня засветили по голове тяжёлым, — сказал Иван, повёл глазами, как бы желая найти предмет, которым его ударили. Но повернуть голову не смог — больно. Дарья продолжила его взгляд и увидела шкворень, увесистый кусок заострённого с одного конца железа.
— Это? — показала она.
— Кажется, — простонал он.
Она замахнулась выбросить железяку подальше, но Иван остановил. На деревянном боку сторожки во всю ширь было крупно и коряво написано: «КУЛАК». И мелкими буквами приписано: «говно». Дарья намочила тряпку в бочке и стёрла гадость.
Через час она везла мужа в бричке домой, а Безматерный, гарцуя на откормленной за сытое лето лошади, сопровождал друзей, то выезжая вперёд, подбадривая улыбкой Ивана, то пускаясь вскачь по просёлку. Дома Кобыло стало намного лучше, и он, поиграв с детьми, принялся гадать: кто же так некрасиво пошутил с ним? Никто бы не решился, сосед бы убоялся, есть, значит, ещё кто-то, пылающий ненавистью. Он не смог ничего придумать, отложил разгадку до лучших времён. Но мысли о нападении не давали покоя. Кто? Кто? Ведь никому он не сделал плохого, никого не унизил, не оскорбил, былинки на чужом поле не тронул.
Вечером за ужином они долго с женой обсуждали происшествие. Дарья настойчиво уговаривала уехать. Он соглашался, говоря, что и сам подумывал о том же, но только сейчас с детьми пускаться в дорогу довольно трудно: их нигде не ждут, кроме как в Липках, где у него старенькие родители, которые хорошо примут, но прокормить не смогут, да и земли там хорошей не имелось. Супруги вспомнили о том, что почти каждый месяц кого-нибудь убивали в селе и что, видимо, орудовала какая-нибудь банда чекистов, специально ведущая борьбу с состоятельными мужиками. «Первым от рук убийц пал Дворянчиков», — размышлял Кобыло, в который раз просчитывая свои шаги за день, чтобы понять мотивы покушения. Вот уже оплакали десять мужиков, так или иначе убитых в поле, в лесу, на дороге. Он не находил мотивов: у него ничего не забрали, лошадь цела, быки целы. Что же ещё? Странно на него поглядывала повитуха Маруся, находя в случившемся недобрый знак, шепча про себя, что невидимые люди ходят по святорусской земле, оставляют кровавые следы своих поганых ног, а по следам видно — копыта бесовские.
