— Чепуха всё это, товарищ чекист, — продохнул убеждённо Кобыло.
— Нет, не чепуха, а самый смак, самое зёрнышко неожиданных движений людей, самый тот рычаг, что определяет весь потенциал души человека, он-то главная козявочка, тот самый, — с каким-то сатанинским блеском в прищуренных глазах говорил чекист. — Не понимаешь! Не просветлела твоя ещё душа революционной волной. Но выветри всё лишнее, грубое, ненужное, оставь одну музыку революции. В том главное. Надо сделать, чтобы каждый помогал другому в этом: отец сыну помогал доносом, брат помогал брату — доносил. Это же благородное дело большое прошлось бы очистительным ветерком, как победный марш, над душами всех слизнячков, ковырявшихся столетиями на планетке. Рим! Париж! Это что? Там не знали ничего, а лишь жрали, ели, пили, блевали! А кто будет очищать души от той заразы, от скверны? Мы! Революционный ветер мы создаём. Мы судим!
— Уж не ты ли будешь судьёй человечества? — съязвил Кобыло, глядя на разволновавшегося чекиста Лузина, излагавшего свои утомившие его теории.
— Ты не понимаешь, Иван, не твоего то ума дело, кто будет судьёй. Он будет самый светлый, самый умный, самый выдающийся гений всех народов, светоч дивный; который только видит и знает всё-всё-всё. Никто не прекословит ему, все идут за ним: он глядит мудро, видит далеко, чувствует ещё дальше, — от победы к победе и дальше! Он не идёт, а парит, он не думает, а мыслит! Он не ест, а кормит народ! Он! Он! Он! Ленин! По всему миру висит его главный взгляд — ласковый, строгий, добрый, суровый, вперёд смотрящий! Он! Он! Он! Ленин! Все поверят, свои мысли сверят с его, свои слова сверят с его словами! Полный вперёд! Что для этого необходимо? Чистота душ! Светлых, как стёклышко. Вот! На фундаменте развалин России мы построим царство братства! А на земном шаре — рай. Наш! Для всех, у кого чистая душа. Свободная от тайников. Они, те самые, придут и скажут: возьмите нас, мы знаем азбуку революции.
— А как для других, которые не очень-то чистые и верующие в этот рай? Что ж тогда для их? Не всё ж захотят, а? В рай-то не все испокон веку попадают. Один в рай, другой за грехи — в ад. Кто будет определять: мне сидеть или тебе? Мне в рай или тебе? — Кобыло со своей наивной улыбкой мог вызвать только усмешку у опытного чекиста, излагавшего свою теорию переделки и перелицовки души человеческой. Он с обычной своей ухмылочкой всезнающего человека посмотрел в синие глаза молодого человека, который в сложной азбуке революции ещё не разобрался. Лузин, несмотря на свой тщедушный вид, жиденькую бородку под вождя всех чекистов тов. Дзержинского, недобрые бегающие глазки, словно кого-то выслеживающие, имел характер твёрдый, а силу в себе чувствовал такую, что готов был перевернуть весь окружающий мир. Он смотрел на молодого человека с большим сожалением, ощущая его недалёкий ум, заблудшее сердце.
— Ты понимаешь меня или не понимаешь, Иван? Рим, Берлин, Париж, Лондон, Вашингтон, и везде — он, он, он. Один Ленин! Это перевернёт буржуазную систему вверх ногами, заставит мыслить по-иному. Но для этого нужен нам наш русский чистый народец, который станет под алые знамёна, и — полный вперёд! А? Ну как? Видится наша идея всеобщей победы? Надо признаться, проблема — в отсутствии рычага, который надо толкнуть, и колёсики завертятся.
— Это полностью бесполезное дело! — воскликнул Кобыло.
— А, ты не понимаешь, что это такое, Иван Кобыло, несмышлёныш! Не понимаешь, что если Ивану я скажу, что Пётр ему враг, то уж Пётр наверняка, в чём я готов поклясться, донесёт на Ивана! Колоссальная идея всеобщего раздевания, безо всякого вмешательства, скажу. На сто процентов! Сто!
— Но то ложь?!
— У нас никто не лжёт, товарищ Кобыло! Знать надо. Революционная идея не знает лжи, она сама горячая истина, которая рождает только истину. Первое: человек должен знать, что его всегда могут убить, в любую минуту, любую секунду, даже мгновение. В мозгу у него должно стучать — убьют, убьют, убьют! Он со своего страха начнёт делать неверные движения, раскрываться, продавать брат брата, а отец — сына, сын — отца. Он должен чувствовать и даже видеть, что ещё лучше, висящий над ним меч! Возмездия! В любую минуту, в любую секунду, в любое мгновение! Это очистительная психотерапия, товарищ Кобыло. Очистительная, чтоб ты знал. Один донесёт на другого, а уж тот, второй, постарается сделать так, чтобы опередить первого. И начнётся работа с опережением: кто первый! Каждому хочется жить, каждому хочется сладенько поесть, попить, не болеть, не хочется боли, испытаний, а мы ему — рр-аз! Дискомфорт! Сколько всяких таких приёмов, ты просто не знаешь, на каком остановиться, товарищ Кобыло. Очистительный ветер пронесётся над всею планетой, сделает людей чище, кристальнее, чтоб все знали, что такое азбука революции.
— Но вы так можете расстрелять огромное количество людей, — заметил с неким страхом в душе Иван Кобыло.
— Слушай, планета огромная, Иван. Смотри, ты видишь, вот пронесётся чума или какая другая холера над землёю, и сколько останется трупов? Остаётся очень большое их количество. Человек родился и не знает, что будет он завтра жить, дорогой товарищ. Вот как. Если холера уносит дикое число людей, то как же нам, чистильщикам планеты от скверны, грязи мировой загнивающей цивилизации, для установления мирового порядка революционных ветров быть? Чума! Это раз! Холера — это два! Никто же не винит их. Пришла и пришла, уморила двести миллионов, и уморила. Что делать? На то она и стихия. Понял? И мы — очистительная стихия. Для лучших, для самых лучших, для ещё лучше лучших! Подумаешь, миллиардик к ногтю, или ещё чуть побольше, а? Что далее? Далее, когда останутся лучшие лучших, будут горды собою, родиной, и славить самого вождя. Не укоряй! Так надо. Так читается азбука, которую народ полюбил. Азбука революции — он, он, он! Ленин! Один он. Ленин!
— Смерть, смерть, — пробормотал Иван Кобыло, уже с трудом воспринимая слова Лузина, и принялся что-то вырезать из припасённой заранее деревяшки.
— Да что смерть, Иван, когда человек родился, чтобы умереть! Понимаешь? Умереть. Ни для чего другого человек не создан, а для смерти. И он боится только одного — смерти и ничего другого, потому что главное для него — жизнь. Он за неё отдаст всё самое святое, что у него есть. Жизнь для простого человека святее всего остального. Меньше, Иван! Иван, он не понимает, что жизнь ничтожна мала. Прожить одну жизнь на земле — это как комар успел пискнуть; вот что такое жизнь на земле. Но каждый червячок думает, что его жизнь очень ценна, необходима кому-то. Глупее не придумаешь. Слизняки, слизнячки, червячки. И если мы из этой огромной горы таких слизнячков, думающих, гадающих о себе, возомнивших, что выше, лучше нет ничего на свете, чем его идея, его голова, его ноги и руки, соорудим нечто чистое, святой храм будущего для всего человечества? А? Моя цель! Будущее.
— Что ты будешь с той благодарностью делать, которую тебе в виде воздушного поцелуя пошлёт через две тысячи лет какой-нибудь забулдыга? — нахмуренный Иван Кобыло сосредоточенно работал над полешком и не заметил стоявшую в открытой двери Дарью. — Вот что ты будешь делать с тем поцелуем, не пришьёшь же к одному месту, когда даже пепла твоего не будет над планетой. Даже ветер унесёт твои, запахи, начнётся жизнь нового племени, новых личностей, новых жителей. Всё заново будет, как всегда бывает. Я бы не желал того самого светлого твоего. Для меня важнее сегодняшнее, которое дано мне, а другого мне не дано. Зачем? Навозом быть? Чтобы на другой год выросло? А я? А мои дети? А все желания мои? На них наплевать?
— Жизнь такая короткая, зачем нам думать о ней, Иван?
— Вот по той самой причине я хочу думать о ней. Я лучше знаю свою жизнь, чем чужую. Пусть они себе сами по нраву выберут и строят свой дом. Так человечнее.
— Да, азбуку ты не освоил, товарищ Кобыло! — выкрикнул хрипло Лузин и со смешанным чувством поглядел на Ивана. Не начнёт он изучать азбуку революции. — Эгоизм человека — одно из отвратительнейших, гнуснейших свойств человеческой натуры! Ты — эгоист, тебе лучше пахать всю жизнь на корове, жрать хлеб, пить квас и с этой бабой рожать детей, Иван. Брюхо набил и спи на сене, рожай детей и — в том счастье? Ошибаешься, счастье в другом, в служении человечеству.
