Это последнее свойство подобных коммуникаций в данном контексте является особенно загадочным: если пациент неискушен в психоанализе, то как объяснить столь явное соответствие отбираемых им свидетельств психоаналитическим принципам? Если же обоснованность выбора признается, то как можно объяснить неудачу в понимании?

Я исключаю предположение о намеренном, сознательном или полусознательном отрицании аналитической работы. Мое обоснование, о котором я скажу несколько позже, связано с признанием боли. После того как интерпретация обозначила реальную неспособность пациента к пониманию, появилось достаточно свидетельств серьезности его страдания.

В каждом случае точка зрения эдиповой теории позволяла мне, но не пациенту, ухватывать смысл его ассоциаций. Миф об Эдипе фигурировал в каждом случае и явно побуждал пациента обращать перспективу. Я говорю «миф», а не «теория», потому что между ними имеется различие: эдипова теория и ее различные формулировки относятся к области F4, G4, F5, G5 таблицы. Миф принадлежит области C.

Способность пациента изучать, но не использовать теории представляет собой сбой процесса установления соответствия между пре-концепциями и соответствующими им реализациями. Ненасыщенный элемент остается ненасыщенным.

Мелани Кляйн описала ситуацию, в которой личность атаковала свой объект с такой силой, что ежеминутно фрагментируемым воспринимался не только он, но и сама личность тоже. В описанной мной ситуации, по-видимому, должно было отсутствовать динамическое расщепление. Как будто расщепление, действие которого стало постоянным, больше не требует процессов, происходящих при взаимодействии с реальностью, когда оно заменяет собой галлюцинирование. Пациенту больше не нужно возражать аналитику или переживать внутри себя эдиповы конфликты: он обращает перспективу. Смысл сказанного важно рассмотреть более внимательно[60].

Обращаемая перспектива – это не то же самое, что вынесение β-элементов вовне. Это активный процесс, и поведение пациента в анализе полностью согласуется с теорией, согласно которой он предпринимает действия по «освобождению психики от добавочных стимулов», описанные Фрейдом [61]. Я могу лишь сказать, что пациент считал интерпретации аналитика свидетельством того, что он, пациент, вынес β-элементы вовне, – это состояние сознания, больше похожее на галлюцинирование, чем на иллюзию. Поиск элементов подразумевает дальнейшее изучение страдания, обращаемой перспективы и мифа об Эдипе.

Обращаемая перспектива вызывает явную боль; пациент обращает перспективу, и динамичная ситуация становится статичной. Работа аналитика направлена на то, чтобы вернуть динамизм статической ситуации и тем самым сделать возможным развитие. В предыдущей главе говорилось о том, к каким ухищрениям прибегает пациент, чтобы принять интерпретации аналитика; в результате эти интерпретации становятся внешним признаком статической ситуации. Поскольку интерпретации аналитика вряд ли этому способствуют, а ум пациента не настолько искусен, чтобы всякий раз противопоставлять интерпретации уловку, переворачивающую исходно заложенный смысл, то пациент задействует арсенал средств, подкрепляемых бредом и галлюцинациями. Если сразу не удается обратить перспективу, то за счет ослышек и недопонимания он может так настроить свое восприятие фактов, что они начнут рассматриваться статически: бред ступит в свои права.

Если для сохранения статической ситуации этих мер оказывается недостаточно, то пациент переходит к галлюцинации. Простоты ради об этом можно сказать так: галлюцинация используется с целью сохранения (на время) способности обращать перспективу; а обращаемая перспектива – ради сохранения статической галлюцинации.

Таким образом, продолжительная задержка на обращаемой перспективе сопровождается бредом и галлюцинациями, которые трудно обнаружить из-за того, что они одновременно статичны и исчезают из вида. Более того, поскольку цель их использования – сопроводить утверждения аналитика (интерпретации) открытым проявлением согласия и не допустить изменений, постольку истинный смысл поведения пациента, свидетельствующий о бреде и галлюцинации, остается не выявленным до тех пор, пока сам аналитик не допустит такой возможности. Высказываемые аналитиком мысли лежат в области F5, G5 и G6, однако пациентом эти же самые утверждения воспринимаются уже как выражение мыслей, относящихся к F1, G1, G2.

Таким образом, протекающий в подобной форме анализ не может считаться удовлетворительным, поскольку реальный прогресс оказывается очень медленным, а анализ выглядит монотонным, неинтересным и скучным. Такая ситуация на самом деле очень нестабильна и опасна. Ключевым является факт, отмеченный мной в начале этой главы, – боль. Кажется, что маневры пациента лишены цели. Хотя готовность, с которой пациент принимает интерпретации, и вызывает подозрения, нет явных свидетельств того, что эти маневры направлены против изменений (любых изменений) и боли. Реакции уклонения обусловлены динамическим качеством интерпретации. Можно сказать, что недостаток интерпретации в том, что, каким бы ни было ее содержание, сохраняются качества, соответствующие столбцам 5 и 6 таблицы.

Обращение к таблице побуждает предположить, что когда пациент пытается сместить все I к столбцам 1 и 2 (и, возможно, 3), то он должен стремиться делать то же самое и со своими собственными I-феноменами. Фактически дело обстоит именно так, и это помогает объяснить некоторые особенности сновидений, пре-концепций и теорий пациента.

Из этих рассуждений следует, что необходимо снижать интенсивность страданий и угрозы, которую они представляют для интеграции психики. Поэтому страдание я буду считать одним из элементов психоанализа.

Личность невозможно избавить от боли. Анализ должен быть болезненным, но не в силу важности боли как таковой, а потому, что анализ, в котором боль не замечается и не обсуждается, нельзя считать затрагивающим одно из центральных оснований существования пациента. Значение боли может принижаться, если ее рассматривать как вторичное качество, как нечто, что должно исчезнуть после разрешения конфликтов; в конце концов, такого взгляда придерживается большинство пациентов. Более того, этот взгляд подкрепляется тем фактом, что успешный анализ, действительно, приводит к уменьшению страдания; тем не менее, подобная точка зрения скрывает необходимость (в одних случаях более очевидную, чем в других) того, чтобы аналитик пытался развить у пациента способность страдать, даже несмотря на их взаимную надежду облегчить боль как таковую. В данном случае очень подходит аналогия с соматической медициной – устранение способности испытывать физическую боль будет иметь катастрофические последствия в любой ситуации, где нет угрозы еще большей беды, то есть смерти.

Если в случае обращаемой перспективы аналитик примет во внимание возможное нарушение способности испытывать боль, это может помочь ему избежать ошибок, способных привести к катастрофе. Если проблема не прорабатывается, то способность пациента сохранять ситуацию статической может открыть путь переживанию настолько интенсивной боли, что это приведет к психотическому срыву.

Признание того, что боль является элементом психоанализа, подкрепляется тем, какую роль она играет в теориях Фрейда, построенных на основе принципа удовольствия-неудовольствия. Очевидно, что преобладание принципа реальности и, в конечном счете, его утверждение оказывается под ударом, если пациент изворачивается ради, скорее, избегания, чем модифицирования боли; кроме того, модифицирование оказывается под угрозой, если у пациента нарушена способность испытывать боль. В своей работе Научение через опыт переживания я рассмотрел отношения, в которых устанавливается принцип реальности, говорить об этом что-то еще в этом месте будет излишним.