— Мне пишешь?
— Ф-фух! Полька! Чтоб тебя, зараза такая! — вскрикивает Наташка и, поворачиваясь, порывисто обнимает меня. — Ну, наконец-то. А то я думала, не приведи господи, еще и с тобой что-то случилось! Вчера не ночка была, а какое-то… Какое-то светопреставление была, а не ночка!
Согласно киваю, думая о том, что Наташка права как никогда. Вчерашняя ночь стала для меня одним из самых чудесных моментов в жизни, для детей, впервые столкнувшихся со смертью — одним из самых ужасных, для Виолы же, которая и без того долго стояла на краю — самой последней.
В принципе, каждую ночь на земле кто-то рождается, умирает, кто-то становится несчастным или очень счастливым. Но когда все эти факторы совпадают и касаются тех, кого ты знаешь, с кем близок — кажется, что это было особенное, едва ли не мистически-роковое время в твоей жизни.
— Как ты? — говорю, беря ее под ручку, и мы церемонно и чинно, как когда-то в школе, прогуливаемся по парковой дорожке туда-сюда. Наташка в это же время продолжает кому-то активно выписывать. Не лезу в ее переписку, не трогаю и ничего не спрашиваю — по всему видно, что она очень сильно нервничает и реагирует на приходящие смс тихими ругательствами:
— Вот же гаденыш… Таскайся и дальше по своим бабам, поблядун такой, пока семья тут… нуждается…
Видимо, как всегда сложная ситуация с делами сердечными, решаю я. Кажется, Миколаэ, едва уехав, все-таки вышел из зоны ее влияния. О таких неудачах подруга никогда не любила рассказывать, и рыдала у меня на груди, только когда становилось ясно — очередной любовный корабль пошёл ко дну, и все, что остаётся — это оплакать его горькими слезами.
— Наташ, я здесь, — снова кладу руку ей на плечо, чтобы отвлечь от нервотрепки и обратить внимание на себя.
— Все, все, не буду больше, — примирительно говорит она, снова пряча телефон. — Да в порядке я, Поль… Почти в порядке. Вроде отоспалась, отошла — и… все равно в голове не укладывается. Как такое могло случиться? Как? Ой, стой, подожди, — вскрикивает она, быстро вытаскивая трубку и, глядя на экран, глубокомысленно вздыхает. — Ну ладно, я запомню… — говорит она с тихой мстительностью, и тут же добавляет, хотя по лицу видно, что не на этот звонок она рассчитывала: — Малая, звонит, очухалась… Да, алло, доча! Да, с теть Полей здесь. Недалеко от нашего дома, никуда не ушли. Подождем, конечно, подождём. Выходи, зайчик. Нет, не едем. Не выйдет сегодня, опять машины у нас нет. И хорошо, что не едем? Да вы что, сговорились все?! Ну всё, всё, не кричу, котёнок. Не кричу. Всё, я поняла тебя. Поняла, что никуда не хочешь. Приходи к нам, мы тут будем, никуда ни ногой. Обещаю. Все равно нас некому везти, так что… Да. Точно. Точно будем на месте и никуда ни шагу.
— Вы куда-то собрались? Я вам планы перебила? — спрашиваю, глядя на то, как Наташка с плохо скрытым раздражением прячет телефон в карман.
— Да никуда уже не собираемся. Такое ощущение, что мне одной больше всех надо. Тому не это, этой не то! Хотела Эмельку свозить к дому Виолочки, царствие небесное… — Наташка набожно крестится, а потом останавливается и с сомнением спрашивает: — Слушай, а за самоубийц же можно креститься? А, ладно, сейчас как-то проще стало, доброе намерение — не грех. Так вот, хотела съездить с ней, цветы положить, свечку поставить, ты бы с нами поехала…
— Наташа… — начинаю я угрожающе, понимая, что вчерашнего случая ей было мало. — Я не собиралась с вами никуда ехать. Я вообще впервые об этом слышу. И если Эмель не хочет — а я поняла, что она не хочет, зачем ты ее заставляешь?
— А потому что все пойдут, подружки будут, ребята из класса и с выпуска, она чуть ли не одна не придёт. А чего прятаться? Все ж гуртом легче и горе переживать, а, Поль? Ну что вы все против меня ополчились, а? Я же как лучше… Чтобы одна не сидела в четырёх стенах после всего этого… С друзьями чтоб… — в ее голосе чувствуется обида, губы начинают дрожать, и я понимаю, что несмотря на все свои заверения, подруга совсем не в порядке. Она все еще не отошла, просто не хочет этого показывать, и любое неосторожное слово может вызвать волну рыданий, вплоть до истерики. Всё, как раньше. Ничего не изменилось.
— Стоп, стоп, — говорю тихо и успокаивающе, усаживаясь с ней на лавочку. — Никто против тебя не ополчался, Наташ, ну что ты. Я — так прекрасно понимаю, что ты хочешь помочь. И Эмелька внутри себя тоже очень хорошо понимает. Только ей сейчас не до твоей помощи, и не до разборок — хочешь ты лучше или хуже. Ей сейчас с собой бы справиться. И справляться она будет так, как легче ей, а не тебе. Ей, может, и хочется в четырёх стенах посидеть Она имеет на это право, Наташ. Ей шестнадцать лет и она в первый раз поняла, что это такое — когда кто-то умирает. Не старенькие дедушки и бабушки, не взрослые дяди и тети — а молодые, как она. Кто-то из ее круга, с кем она общалась, танцы какие-то ставила, в одной школьной тусовке варилась. Ты понимаешь, что это такое?
— Что? — вынимая из кармана на этот раз платочек, спрашивает меня Наташка, и сморкается в носовичок.
— А как ты думаешь? Вспомни нас в шестнадцать. Мы о смерти думали? Мы, вообще, ее в расчёт брали? Нет, не было такого в нашем мире. Это было в мире взрослых, старых и больных. А на нас это не распространялось. Мы боялись, что можем умереть, когда несусветные глупости творили? Когда через балконы от соседей на пятом этаже лазили, помнишь, когда я ключи от квартиры забыла? Или когда на самую глубину в озере прыгали после портвейна без закуски? Боялись или нет?
— Ох и дуры ж мы были, Полька… — вздыхает Наташка, утирая рукавом глаза. — Как только пронесло нас, а?
— Ну, вот видишь, нас-то пронесло, а могло и не пронести. Но мы об этом даже мысли не допускали. Потому что смерти нет в мире молодых. Они не берут ее в расчёт, некогда им, у них вся жизнь впереди
— Эх-х, было же время, да, Поль? — ностальгически вдыхает Наташка, хотя я совсем не к тому веду. И чтобы вернуть ее с неба на землю, говорю уже прямо и четко.
— Потому пойми — дети, может, впервые увидели и поняли, что это такое. Что-то страшное, беспощадное, которое берет и их тоже. И что молодость, красота и популярность — не страховка от того, что ты завтра можешь натурально не проснуться, Наташ. Как ты думаешь, очень им комфортно с таким знанием? Как они себя чувствуют?
— Ой, да типун тебе на язык! Ну что ты говоришь такое, ну, Полик… Чего ж сразу не проснуться? Зачем им такое знать?
— Да мы все можем завтра не проснуться! — начинаю раздражаться от того, как поверхностно она хватает то, что я хочу ей сказать о ее же дочери. — Метеорит на землю упадёт и все, нет нас, никого! Только мы взрослые, мы допускаем эту возможность и нормально с ней живем! По сути, мы это знаем, но не паримся, потому что у нас нервы крепкие и мозги на месте! А подростки…
— Ох, Поль, не знаю… Утешила, называется. Своих детей нет, вот и несёшь всякую ерунду. Это ты так Эмельку надумала успокаивать? Давай лучше не надо. Что без этих твоих соображений о том, что все завтра помрем. Мне, знаешь, тоже не сильно приятно это знать, чтоб ты там ни говорила.
Сцепляя пальцы в замок, громко выдыхаю, чтобы успокоиться. Все, пора остановиться. Разговоры за жизнь и всякие сложные темы Наташке никогда не нравились, но ради дочки я решила, что она послушает. Ну и ладно. Нет так нет. Будем говорить прямо.
— Хорошо. Тогда пойдём по-простому. Ты ее по себе не меряй, ладно? И не дергай лишний раз. Кому-то одному легче горевать, кому-то в толпе. Так понятно?
— Понятно, — понурившись, говорит Наташка. — Вот, и ты на меня вызверяешься сегодня тоже… Только Эмельку против меня не настраивай, раз вы все такие умные, одна я дура.
— Тю! — от удивления говорю точь-в точь как она. — С чего я буду Эмель против тебя настраивать, ты чего? Я, наоборот, хочу, чтобы вы не ругались, и чтобы между вами взаимопонимание было, Наташ!.
— А с того… С того, что я нутром чую, начнёшь ты ей эту муть про «завтра все умрем» говорить, и она с отбой согласится. У них сейчас одна эта чернуха и на уме, такие все модные, от жизни уставшие, с подоконников прыгают, вены себе режут. А родителям как, думают они? Со всеми этими их выбрыками? Ещё и ты поддакиваешь и такие, как ты. Вот они и находят себе друзей и авторитетов — потому что легко, Поль, поддакивать им во всем, когда они не твои собственные. Легко быть им подруженькой, когда тебе на будущее их плевать! Лишь бы сейчас веселье и согласие было. А мать — она всегда плохая, потому что не соглашается со всей этой дурью в головах, не про сейчас думает, а про будущее! И не про себя, а про дитё, пусть даже оно и считает ее отсталой и тупой!
