Рукой я наощупь отыскиваю дверную ручку, больше не удивляясь что она такая горячая, даже не чувствуя боли — и дёргаю ее в надежде, что что-то случайно защёлкнулось… может, виноват сквозняк… И сейчас все получится, выход откроется, здесь совсем не заперто. Да и кому пришло в голову запирать нас? Да и чем — ведь ключи-то у меня! А как же Эмель? Я же просила её — сторожить…

Эти мысли проносятся в голове очень быстро, потому что их тут же вытесняет главное осознание: мы с Артуром — одни в доме, горящем изнутри и заблокированном снаружи. Это конец.

— Толкай… — выводя из прострации, доносится до меня его голос, и я отчётливо вижу его лицо перед собой — то ли глаза привыкли к темноте то ли подобравшийся вплотную огонь освещает происходящее, как днём. — Давай… Вместе.

И, уперевшись ладонями в дверь за моей спиной, он давит в неё — я вижу, как вздуваются вены у него на руках, но ничего не меняется.

На что там я сразу жаловалась? Что дверь слабая и хлипкая? Надо было не жаловаться, а радоваться. Теперь же она, словно мстит нам, хотя, кажется, спиной я чувствую, как она выгибается, но не подаётся. А может, мы оба просто слишком ослабли.

— Артур… Там закрыто. Она просто… не откроется.

— Надо выбить… — по его лбу и вискам стекает пот, лицо раскрасневшееся и уставшее, как будто он резко стал старше на десяток лет. Неужели это наши последние минуты, и мы с ним говорим… о таком?

— Я не могу… Не получается, — от понимания ситуации и свалившейся на меня безысходности, я как будто выпадаю из реальности, очутившись в вакууме, где не действуют законы физики, где я не могу прикасаться к предметам, что-то делать с ними, у меня просто не поднимаются руки, и я совсем не чувствую своё тело.

Я в полнейшем отупении. Наверное, это и есть первая стадия умирания — переход в вечное ничто, которое находится нигде и чувствуешь себя ты там… никак.

— Толкай, — только и говорит Артур, вернее, хрипит растрескавшимися губами. И я, глотая слёзы и не разжимая рук вокруг его спины, чтобы он не упал, начинаю бить в дверь ногами со своей стороны. Вернее, бить, это слишком сильно сказано — мне кажется, я едва прикасаюсь к ней пятками. Это снова похоже на ожившей кошмар, в которым ты кричишь, а тебя не слышат, или бьешь наотмашь кулаками, но они выходят слабые и бессильные, воздух как будто смазывает все удары.

— Ещё… давай… надо ещё раз, — утыкаясь лбом мне в плечо, Артур пытается глубоко вдохнуть и вытереть пот с лица о мой халат, и за его опущенной головой я вижу, как потемневший край занавески, закрывающей небольшое окно рядом с нами, схватывается тонкой алой каёмкой, из которой вырывается язычок пламени — сначала игриво, будто не всерьёз. А потом ещё и ещё — маленькие огоньки, словно котята, играют с материей и, наконец, выждав секунду, вспыхивают ярко и уверенно — и кричу от ужаса и понимания, что огонь уже не просто в пристройке, а совсем рядом, от того, как быстро и ярко горит эта занавеска, пуская едкий чёрный дым в нашу сторону.

— Артур… — все, на что меня хватает — это короткие рваные вздохи. То ли это спазм, то ли шок от того, что я замечаю ещё одно яркое мельтешение огня у противоположного угла. Так и есть, первым загорелся пластик прямо у входа в пристройку, у неприкрытой двери. А значит нам осталась пара минут.

Мы сейчас отравимся продуктами горения этой чертовы пластмассы. А потом изжаримся на шашлык, потому что я слишком хорошо помню слова Вэла о том, как распространяется огонь через такие материалы.

Главное, наверное, сразу задохнуться, а потом сгореть. Но с учётом того, сколько мы уже вдохнули токсинов, думаю, это не проблема.

Тогда… Нельзя паниковать или биться в истерике, конец жизни — не самое лучшее время для такого идиотизма.

Артур, даже не удивлённый и не испуганный моим криком поднимает на меня глаза — красные, слезящиеся, с воспалёнными веками. Он тоже знает, чувствует, что становится не просто хуже, а неотвратимо плохо.

Это конец, только я не хочу, чтобы он об этом думал.

— Лучше… не смотри, — пусть он не видит все то, что вижу я, за его спиной. Так проще, не так страшно. И жить, и умирать надо без ощущения безысходности.

— Не надо, — повторяю я, прикасаясь ладонями к его щекам и удерживая, чтобы он не поворачивался, чтобы бы не видел, как огонь резво взбирается по груде каких-то длинных пластмассовых балок, и они вспыхивают одна за одной, как свечки на именинном троте.

— Не надо! — громко кричу я, или мне только кажется, что кричу, а сама в немом ужасе раскрываю рот от того, что одна из балок, охваченная огнём, начинает медленно клониться в нашу сторону — а нам совсем некуда бежать. Мы очень старались, мы сделали все, что могли — а сейчас остаётся только стоять, ожидая, пока все кончится. И не смотреть.

— Не надо смотреть, — успеваю даже не проговорить, а подумать я, делая последнее усилие, и рывком прижимаю его к себе, прикрывая ладонями и локтями его голову, чтобы не загорелись волосы и огонь не перекинулся на лицо. Нет, нет, только не его лицо, испортить его — это все равно, что погубить произведение искусства. Этого нельзя делать, даже после смерти.

Не знаю, в какой момент я полностью теряю связь с настоящим. Может, тогда, когда перестаю ощущать что-либо — но не сразу. Сначала огонь падает на нас сверху, обдавая острой болью и жжением, я чувствую ее сильнее всего почему-то в руках. И, приоткрыв глаза понимаю, что изо всех сил бью ладонями Артура по спине, пытаясь загасить вспыхнувшую на нем футболку. У меня ничего не получается, только бинты на правой руке выглядят как-то странно, они какие-то красные… и чёрные. Или это кожа на руках такого цвета?

Я слышу крик Артура — резкий и пронзительный, он звучит как боль, режет и бьет по нервам как боль — и умножает мою собственную, доводя до точки кипения, до белых, ослепляющих кругов перед глазами, до рефлекторного желания бежать, даже если ты загнан в угол. Все ещё не отпуская его, я ощущаю, как он отдирает от себя мои руки — может, боится, что обгорю я, но это неважно, мне уже всё равно. Я застыла в наивысшей, звенящей ультразвуком точке, добравшись до которой, ты больше не боишься. Потому что, всё, чего ты боялась, уже случилось, и теперь тебе легко. Страха больше нет. И боли больше нет. Она просто выключается, исчезает, как и все вокруг. В голове наступает блаженная пустота, ты словно падаешь и летишь куда-то, не боясь, что разобьёшься.

Ничего этого нет. Никакого пожара, никакой западни, нам просто показалось. Все событий прошлых дней, наше возвращение в город и столкновение с новой реальностью, в которой нас все ненавидят — мы просто ошиблись, перепутали, увидели один общий кошмар на двоих.

Мы… Мы все ещё на хуторе у Гордея Архиповича. Артур счастлив и свободен, а я больше не нервничаю, из-за того, что никак не могу вписаться в этот новый мир. Мне хорошо. Даже несмотря на то, что так ужасно жарко — это же вечер, народ хочет гулять и резвиться, прыгать через огонь, который никогда не укусит, не цапнет за пятку или за рубаху до небольших пропалин на ней. Это совсем другой огонь и другой мир, добрый и ласковый. В нем нет заговоров, глупых подозрений, слепой семейной любви, больше похожей на ненависть и массовых погромов и помешательств. В нем нет Бориса Олеговича, неожиданно врывающегося в вереницу моих прекрасных видений — но не такого, как обычно, смирного и тихого, а разъяренного, кричащего кому-то, кого я не могу видеть: «Идиотка! Зачем дверь подперла, это ж форменное убийство! Ты ж сядешь, дура!! Я сам на тебя заяву напишу, не посмотрю, что дочка!», нет зареванного лица Наташки, которая, наклонившись надо мной, твердит: «Это ты… Всё ты виновата! Если он умрет, его смерть на тебе будет!» и Эмельки, оттаскивающей ее с криком: «Мама!! Хватит! Хватит уже дуреть, ты только посмотри, что вы натворили — вы, а никто другой!»

Нет множества незнакомых лиц, среди которых я безуспешно ищу одно — и не нахожу, но, кажется, слышу, как кто-то совсем рядом упоминает его имя: «Артур, сынок… Посмотри на меня… Не отворачивайся, это же мама! Ты узнаешь меня? Узнаёшь?» И снова голос какого-то нового, нездешнего Бориса Олеговича: «Потому и отворачивается, что узнает! Уймись, Тамара! Уймись уже и отойди, докторша пройти не может! Хватит творить всё, что в голову стрельнет! Посмотри только, до чего твоё спасение довело — врагу такого не пожелаешь!»