Длинный ряд наливок, стоящий на столе, такой весёлый и разноцветный, что мне тоже хочется присоединиться к ним, но я вовремя одергиваю себя. Вся эта вольная жизнь и свобода — лишь видимость, и я прекрасно знаю, что не могу просто так подсесть к ним, как в каком-нибудь баре. За право пить с Гордеем Архиповичем Оляна заплатила годами преданности и тяжёлой работы — и я это понимаю, в отличие от Вэла, который тянет было руки к яркому стаканчику, но Оляна, быстро шлёпнув его по кончикам пальцев, ждёт, пока хозяин воспользуется своей очередью.
— Шось с грушею! — снова объявляет Гордей Архипович, а Глафира, довольно смеясь, утирает лицо подолом длинного фартука. По всему видно, она ужасно гордится, с каким смаком хозяин пьёт ее наливки и безошибочно угадывает вкус. Значит, хорошие вышли, не скисли и не испортились.
— Клубничная! — Оляна пьёт быстрее, и угадывает быстрее, но старается не разгоняться, чтобы ее первенство не слишком бросалось в глаза.
— Абрикоса! — Гордей Архипович снова успешно использует свой ход.
— Малиновка!
— Смородиновка!
— А это… Это… — прищурившись, Оляна, задумчиво смотрит вверх, на лампочку под потолком длинного навеса, вокруг которой кружатся комары и ночная мошкара. — Какая-то ягода, да?
— Та ягода, ягода, Оляночка, — согласно кивает Глафира, но подсказок больше не даёт. — Але ж ягод багато.
— Хорошо-о… — тянет она. — Смородина?
— Та була ж уже смородина…
— Ну, то была красная. А это, может, белая?
— Ни, — Глафира горестно вздыхает, но я опять вижу, как довольно блестят ее глаза и розовеют щеки — ясное дело, что болеет она за хозяина, и победу хочет именно ему.
— Та шоб вам! Шо тут думать? Есть тут друга така ж? — нетерпение главы поместья вполне искреннее, в отличие от растерянности Оляны, которую, начинаю подозревать, она искусно имитирует. Потому что это будет слишком — сидеть рядом с хозяином, курить как хозяин, еще и выиграть у хозяина. И если ей это простит Гордей Архипович, не склонный к мелочный обидам, то односельчане — вряд ли.
Вэл, видимо, совсем не понимает причин такой хитрости и, повиснув у Оляны на плече, с непритворным волнением шепчет:
— Ну? Ну, скажи! Угадай! Ты же знаешь…
Хоть бы его попустило к утру. Еще никогда я не видела Вэла в таком ажиотаже, и это внушает мне не самые спокойные мысли.
— А ось така сама, — Глафира показывает на рюмочку с белёсой настойкой, самой светлой из всех.
— Щас разберёмся, — довольно причмокивая, Гордей Архипович берет рюмочку и залпом впивая ее содержимое, после секундного раздумья, громко объявляет: — Крыжовник!
— Так! — громко вскрикивает Глафира, выступающая судьей в этом споре, а все сидящие поблизости, радостно подхватывают и громко хлопают в ладоши:
— Ишь, нашего Гордея попробуй проведи!
— Отак вам! Отак! Сразу вгадав!
— Та я б сам не взнав крыжовника…
— А хозяин узнав!
И один растерянный, обиженный голос Вэла в общем хоре:
— Но ты же знала. Зачем поддалась? — после чего получает еще один заметный тычок от не склонной к сантиментам Оляны, посте чего, встречаясь со мной взглядом, что-то шепчет — и я безошибочно читаю по губам: «Она охуенная!»
Надеюсь, это он о наливке. Если об Оляне, дела совсем плохи.
Нервно посмеиваясь, оборачиваюсь на чье-то осторожное прикосновение плечу — и тут же отодвигаюсь. Пользуясь тем, что Петро, устав наблюдать за игрой, отлучился на другой край стола, чтобы «подзычить» закуски, Артур передвигается на его место и теперь сидит вплотную ко мне.
— Ну, как тебе? — если он немного захмелел, то это выдаёт только легкий аромат наливки в его дыхании.
— Да нормально, — мне по-прежнему неудобно говорить с ним при всех, как будто при хуторянах это какой-то другой он и другая я. — А ты… это… не хочешь назад?
— Куда?
— На свое место. Сейчас вернётся мой жених и будет ревновать.
— Твой жених вон на Олянку запал так, что мы его назад не увезём, — подкалывает меня Артур. Ага, значит, тоже заметил чрезмерные Вэловы восторги. Не могу удержаться и прыскаю в кулак, представляя, как мы запихиваем в машину сопротивляющегося Вэла, который кричит: «Нет! Нет! Никогда!»
— Тогда мой любовник. Он хоть и пьянчужка, но тот ещё огненный мачо. Жена беременная на сохранении, так он с городской шашни крутит. Не посмотрит на твой статус, Артурку. Как всякий многоженец, он жуткий собственник.
В этот раз Артур смеётся так, как в первые дни нашего знакомства, когда я пыталась угадать, чем он занимается, раз за разом попадая пальцем в небо — громко, откинув голову назад, и я понимаю, что это привлекает внимание. Но уже не степенных матрон, а молоденьких девочек, сидящих не за столом для взрослых, а в беседках, вместе со сверстниками, такими же парнями лет шестнадцати-восемнадцати. Чем дальше идёт застолье, тем чаще они крутятся возле «хозяйских» столов, подхватывают взрослые шутки и взрослые разговоры, и как я подозреваю, таскают к себе более крепкие напитки. У них на столах стоят только пластиковые бутылки с какой-то розоватой жидкостью — самое лёгкое вино, как подсказал мне Петро, презрительно хмыкнув. И сейчас я вижу, что не только наливанки и сивуха — запретный плод для юных красавиц. А еще и хозяйский внук, за которого, согласно местным традициям, мечтает выйти замуж любая девушка. Ведь само по себе замужество — и так вершина их мечтаний, а здесь двойной профит. Можно сказать, джекпот.
— Ничего, мы разберёмся, — Артур, опираясь локтем о стол, снова придвигается, а я снова отодвигаюсь. Еще немного и я прижмусь спиной к дородному Марату, который, как я успела узнать, тоже любитель женского пола. Очень надеюсь, что я не в его вкусе и такие обжимания он не примет за кокетство. Два хуторских полюбовника при живом женихе — это как-то слишком. Катерина с подружками лопнут от негодования и количества сплетен, которые можно распустить.
— А если вдруг я ревновать начну? — вижу, что Артур играет, его несёт — уж слишком атмосфера вокруг и день, проведённый в поле, разогнали его кровь, которая, я помню — не водица. И совершенно не знаю, что делать — то ли возмущённо шипеть на него, чтобы был осторожнее, то ли… просто не вестись. Но, видно, в воздухе сегодня витает что-то непонятное, пьянящее без вина, потому что, открыв рот, чтобы ответить что-то нейтральное, я выдаю:
— Да нет, это я. Я начну. Вернее, уже начала.
— Что начала?
— Ревновать.
— В смысле? — растерянность всегда придаёт ему мальчишеский вид, и я сжимаю кулаки до впивающихся в ладони ногтей, чтобы унять желание провести прямо сейчас пальцами по его щеке, и шее, и губам.
— Потом расскажу, — поднимаюсь с лавки за секунду до того, как его рука хочет накрыть мою, но вместо этого ложится на деревянные доски стола.
— Потом, — без голоса, одними губами повторяю я, и отворачиваясь, спиной чувствую его взгляд, пробирающийся сквозь тонкую ткань платья и скользящий по коже вполне ощутимым горячим касанием. Нет, нельзя оставаться так близко к нему. Надо уходить, и уходить побыстрее.
Пользуясь положением городской гостьи, я хочу быть ближе к Гордею Архиповичу, Вэлу и Оляне — не будет же Артур так открыто флиртовать со мной на глазах у деда. Надеюсь, у него на это хватит благоразумия.
С противоположного края стола, того, где в самом начале сидели мы с Петром, женщины-хозяюшки, устало распустив фартуки, затягивают песню — удивительная традиция, которую до сих пор не могу понять. У нас всегда так — и во дворе, и дома, особенно у Наташки, любое застолье заканчивалось грустными песнями про любовь иди тяжкую девичью долю, которые полагалось петь, подложив руку под подбородок и горестно вздыхая. Еще в детстве я удивлялась, почему среди них нет ни одной со счастливым концом, на что подружки матери, прогоняя меня от стола, говорили загадочное: «Вот вырастешь — поймёшь»
Я выросла, но так ничего и не поняла. Поэтому просто остаюсь слушателем, в меру безучастным.
На этот раз, в отличие от беседки молодежи, где звонкие девчачьи голоса запевают что-то более современное: «А я люблю мудака! Прям тушите свет! А я люблю мудака! Так, что сил моих нет!», их матери и бабушки выводят более традиционную… Про Галю, черт бы ее побрал!
