— Ну, ну, тихо, тихо я сказала! Не мучь ее! — прикрикивает на него всегда добрая и покладистая Марина. — Давай руку мне. Руку давай, говорю, помогу слезть! Та не трясись ты, не свалишься!

Вэл, наконец, соскакивает на землю и как-то недоверчиво оглядывается, будто не веря, что снова стал человеком, «обычным пешкарём» и снимает свой шлем, желая быстрее вернуть себе бравый ковбойский образ.

— Ну шо, Поля? — снова обращается ко мне Гордей Архипович, пока я, наблюдая за приготовлениями, подхожу ближе. — Багато наснимала?

Ох, чёрт… Черт, черт! Я же сама наплела ему, что приехала сюда как фотокорр, и за полдня — ни одного снимка, мало того — камера так и осталась в бардачке машины Артура! И передо мной снова встаёт выбор, как двадцать лет назад — сказать ему правду или наврать. Теперь я понимаю, о чем говорила, Наташка, упоминая деда: «Он еще всем фору даст!». Ни одного намёка на то, что Гордеев-старший с годами утратил остроту смекалки, я не вижу.

Мне и сейчас кажется, что это не праздное любопытство, а проверка, очередной вопрос, от ответа на который будет зависеть мое положение здесь. Внимательно глядя в его чуть поблекшие, но со следами густой синевы, как у всех в семье, глаза, я понимаю, что и без того вру ему по-крупному. И усугублять ситуацию по мелочам не хочу.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Ничего я не наснимала, Гордей Архипыч. Ни-че-го, — с искренним сожалением говорю я, разводя руками, пока он долго смотрит на меня, а потом улыбается в усы.

— А я й знав, шо так будет! Знав, шо сразу не справишься. От у вас в городе говорят — як с села! А мы у нас кажем — так она ж с города, шо с неё взять? От шо с тебе взять, Поля? Ще не пообвыкла в нас тут?

— Не пообвыкла, Гордей Архипович, — говорю я, краем глаза наблюдая, как вероломный Вэл скрывается в дверях конюшни под предлогом забрать ковбойскую шляпу, оставив меня один-на-один с хозяином усадьбы. — Сильно все по-другому у вас, вы правы. Даже про работу забыла. Не помню, когда последний раз такое было.

— Отак, значит. И шо ж тебя так здивувало? — подкручивая ус, он выпускает облачко крепкого дыма с очень знакомым, терпким запахом, который я помню из детства. Глубокие морщины-лучики вокруг глаз никуда не делись, он по-прежнему щурится и ведёт со мной ироничную беседу, но почему-то я напрягаюсь. Кажется, что следующими словами его будут: «А все знаю, Поля. Шо кисета в мене вкрасть хотела, а теперь онука крадешь».

— Да… все. Особенно кони ваши. Они такие… живые.

— Та ясен пень, шо не здохли! — снова смеётся хозяин, не понимая, о чем я.

— Нет, Гордей Архипыч, я не о том. Они… они как люди. Только… не люди. Как другая цивилизация какая-то. Которая совсем рядом. Вот, знаете, как будто инопланетяне прилетели и живут рядом с нами. Только мы этого вроде как не замечаем. А потом вдруг вспоминаем — и… снова удивляемся, еще сильнее. К такому просто нельзя привыкнуть, никогда.

Он долго смотрит на меня, потягивая трубку, после чего отвечает:

— Чудная ты, Поля. И слова чудные говоришь — чи то пришельцы, чи то цивилизации… Та я понимаю тебя. Понимаю… Кони — они не просто скотина. Они ж как люди — с душою. Ще у собак душа есть, у пташек кой-каких. А у кошаков нету души, трясця их матери! Их нам, грешникам, чорт послав, шоб жизнь портили и под ногами шлялись! — внезапно спотыкаясь о трущегося о ноги кота, громыхает Гордей Архипович, после чего еще громче, удивительно зычным, для его возраста голосом, зовёт на весь двор:

— Глафира! Глафира, ты шо там робишь? Чего коты голодные шляются?! Щас все ноги об них переломают!

Шкодливый кот, выгнув спину дугой, удирает через весь двор, а я, наблюдая за ним, громко смеюсь, до чего комично он выглядит.

— Тимко! Тимко! От засранец! Сколько ж можно клянчить, шоб у тебя пузо треснуло! — из-за беседки, до которой мы почти дошли, показывается Глафира — та самая повариха и мать Катерины, размещавшей меня сразу после прибытия. В руках у неё тряпка, и она размахивает ею, как будто может достать Тимку, который давно уже сбежал и теперь орет с ближайшего дерева, переругиваясь с теми, кто возводит на него напраслину.

— Шо, весело тебе? — с притворной строгостью ворчит Гордей Архипович. — Все б вам, девчатам, хихоньки та хахоньки… От там, Глафира! — показывает он рукой в сторону ряда деревьев у пристройки. — Сделай уже шось с ним, чи накорми до отвала, чи сраку ему надери — не пройти ж никуда!

— Да уже и гоняла его, и кормила, хоть бы хны! — обиженно оправдывается Глафира, разрумянившись от возмущения. — Знает же — ничего ему не будет, от и нагличает!

— Скажи хлопцам, хай достанут! И в льох его, хай посидит трошки.

— Ага! До сметаны и колбас! Всем бы такой карцер, хозяин! Сами ж его балуете, а потом…

— Ну все, все, йди. Йди вже до своих дел, — примирительно говорит Гордей Архипович, видя, что женщина не на шутку разволновалась. — А падлюка хвостата хай сидит. Опять проскочил. Але цей раз точно — в последний! Бандит, а не кошак. Форменный бандит! Знает, шо любят его от и пользуется, и творит, шо хочет. Та не всегда можно сухим з воды выскочить, Поля. Не всегда. Можно заграться, ой як заграться — и тогда таких стусанов получить, мало не покажется.

И пока я на секунду снова застываю на месте, чувствуя, как от волнения вспотели ладони, добавляет, как ни в чем ни бывало:

— Хотя, есть и щасливчики, все им як с гуся вода. От и Тимко наш — собираюсь, собираюсь ему люлей всыпать, так всегда умудряется тикать у последний момент. Учись, Поля, як надо выкручиваться. Може, й тоби пригодится.

Я никак не могу понять, его слова — это какой-то намёк или просто совпадение? Или я, издерганная событиями последних дней, вижу угрозы там, где их совсем нет? Но, каким бы ни был ответ, очарование вечера тут же рассеивается, и мне хочется спрятаться у себя, то есть у Артура в комнате, побыть одной, расслабиться и перестать шарахаться от любой двусмысленности.

Будто желая усугубить мое состояние, Гордей Архипович, еще сильнее сощурившись, смотрит мне поверх плеча и заявляет:

— О, а от и благоверный твой намалевався. Я вже решил, шо он до утра с кем-то из наших девчат завиявся, с него станется!

Оторопев от ужаса, в первую секунду решив, что такими словами Гордей Архипович встречает позднее возвращение внука с конных перегонов, оборачиваюсь на его взгляд и с облегчением вздыхаю. К нам, посвежевший и умытый, с залихватски сдвинутой на затылок ковбойской шляпой направляется Вэл, и на мгновение я опять каменею от недоумения — у него что, в руке вейп?

Пока я тут выдерживаю осаду и странные намеки, он успел принарядиться, еще и сбегать к себе за любимой курительной игрушкой?

— Добрый вечер, — церемонно произносит Вэл, приближаюсь к нам, и выпуская вокруг себя облака пара, как я подозреваю, для большего эффекта. — Как славно мы сегодня покатались! А когда нас кормить будут, скоро?

Почему-то после этих слов мне снова хочется схватить его за руку и дёрнуть, чтобы замолчал — но Гордей Архипович не обращает внимания на его бестактный вопрос. Все его внимание приковано к чудо-штуке у Вэла в руках, в которой он начинает видеть соперницу своей любимой люльке.

— Ты дывы, — только и произносит он, после чего бесцеремонно вытаскивает вейп у Вэла из пальцев, и тот не успевает даже пикнуть. — Шо за цяцька?

— Это вейп, — вмешиваюсь я, побаиваясь, как бы Вэл не учинил истерику из-за того, что кто-то трогает его вещи без разрешения. Но он только продолжает таращиться на хозяина усадьбы, и я понимаю, что противоречивые чувства — возмущение из-за такого самоуправства и радость от того, что удалось впечатлить самого «феодала» — раздирают его на части.

— Вэ… шо? — вертя «цацку» в руках, Гордей Архипович, обдувает ее дымом из трубки, которой продолжает задумчиво попыхивать. — Оно ж для курева, так?

— Для курева, — согласно киваю я.

— А чого ж тогда шампунем воняет, если для курева?