Куда девалась размерная вальяжность, неспешная томность, с которой они разъезжали по двору — теперь это стрелы, выпущенные из лука. Этот переход так впечатляет, что первое время я даже не слышу ободрительные выкрики и свист, которым сопровождает начало перегонов хуторской народ. Мне кажется, что это не Артур верхом, а какой-то незнакомец, слишком ловкий и прекрасный, чтобы быть человеком. В отличие от Оляны, направившую лошадь к открытым задним воротам, за которыми простираются поля до самого горизонта, он сдаёт немного влево — еще секунда, и конь и всадник перемахивают через изгородь, сокращая расстояние и сливаясь в прыжке. Крепкие мускулы лошади напрягаются так же, как и мышцы на спине и руках Артура, теперь они действительно одно целое — и красота этого момента такая невозможная, что я больше не жалею, что у меня нет с собой камеры. Это мгновение слишком настоящее и полное жизни, чтобы даже самый лучший объектив попытался уловить хотя бы часть этого волшебства.

— Э-э! Так нельзя, мы так не договаривались! — в удаляющемся голосе Оляны слышится возмущение, на что она тут же получает ответ от Артура:

— Это тебе за фальстарт!

— Ну все. Теперь точно дотемна гонять будут, — резонно вздыхает Марина, а я про себя докручиваю эту мысль до мучительного «или до утра» и сжимаю зубы так, что Вэл тут же отзывается:

— Бля! Ну какого! Ты же знаешь, как на меня это действует! Не скрипи зубами! У меня сейчас кровь… кровь из ушей пойдет, Полина, прекрати!

Он хватает меня за руку, и это выводит меня из оцепенения

Я смотрю на две удаляющиеся фигуры которые летят навстречу горизонту, свободе и той жизни, которую я никогда не знала и не узнаю — и понимаю, что или научусь спокойнее относится к вниманию к Артуру от девочек-ровесниц, или прямо сейчас мне надо идти, складывать свои вещи и бежать с хутора, забив на наше общее будущее. Впереди у Артура поиск себя, работы, нового места в новом городе — и если я не хочу испортить наши отношения мелкими придирками, мне нужно научиться игнорировать кокетство и флирт, с которым он непременно столкнётся в столице. Да даже в компании моих приятелей может столкнуться, у некоторых из них очень свободные взгляды.

Ф-фух, до чего же отвратительно быть на ревнуюшей стороне. Кажется, я начинаю понимать всех моих бывших, которые упрекали меня в легкомыслии, а я злилась, что это ограничивает мою свободу.

А вот как бумеранг интересно возвращается. Учись, Полина, пришло и твоё время.

— Че лыбишься? — возвращает меня в реальность Вэл, и я замечаю, что и вправду посмеиваюсь. — Ты это… поспокойнее себя веди, а то какая-то психованная стала. Че, спалиться хочешь?

— Ой, кто бы говорил! Василь! Чем можем — поможем, не посрамим честь городскую! — откровенно издеваюсь я над ним, пока мы вслед за Мариной продолжаем идти к конюшне, где она оставила Ляму.

— И ничего смешного! — Вэл обиженно дует губы. — У меня тут, можно сказать, перерождение происходит, я открываю в себе новую личность! Свою сверхсущность! Которой нужно имя! Сакральное! Блядь, вот когда-то ты получишь своё, за то, что не уважаешь высшие силы! Тогда и посмотрю, как ты будешь ржать!

— Ну все, все, — я щажу друга и стараюсь больше издеваться над его убеждениями и играми в сверхсущность. — Тебе виднее… Василь… — и снова хохочу в ответ на его возмущённое шипение.

— Слушай… только тс-с… — придерживаю его за руку, пользуясь тем, что Марина зашла внутрь и мы ждём ее на пятачке у конюшни. — А тебе не показалось, что эта Оляна…

— Ну? — друг вопросительно изгибает бровь, что в сочетании с ковбойской шляпой делает его образ максимально киношным. Не хватает только вечного Мальборо в зубах.

— А тебе не показалось… в общем… что она подкатывает…

— Да! — прерывает меня Вэл с радостной улыбкой, а моя тут же гаснет.

Отлично. Пока я убеждаю себя, что вся моя взвинченность — на пустом месте, Вэл подтверждает мои худшие подозрения, причём с такой уверенностью, что у меня начинает неприятно сосать под ложечкой.

— Ты уверен? — даже мой голос звучит как-то странно, слабо и пищаще, что вызывает злость.

— Да тут слепым надо быть, чтобы не заметить! — выдаёт довольный Вэл, и я ловлю себя на том, что никогда еще мне не хотелось его стукнуть так сильно, как сейчас. Чего он лыбится, в конце концов?

Происходящее начинает казаться мне таким издевательством, что желание послать всех и вся, сбежать отсюда на первом попавшемся автобусе и никогда больше не встревать ни в какие отношения, становится прямо-таки навязчивым. И пока я, стараясь унять злую дрожь в руках, смотрю пустым взглядом на Марину, выводящую сытую и довольную Ляму во двор, Вэл радостно добавляет:

— Видишь, даже ты заметила, что ей нравлюсь я! Но… и ничо. Я позволю ей собой восторгаться. Да, она грубиянка, от неё пахнет травой и ещё каким-то… комбикормом. Только, знаешь, Полинка, я, наверное, заразился твоей болезнью — теперь я вижу в этом красоту. Она же как эти лошади, как поле, как небо, как кучки говна — да, говна, оно тоже бывает в природе, нечего морщить нос. Это честность жизни! Это красота без прикрас! Это охуенность естества, которая была доступна в античном мире, пока не пришли моралисты и не заставили нас любить только выхолощенное, только мертвое в своей идеальной бездушности!

— Вэл, Вэл, остановись, — шепчу, хватая его за руку. На небезопасно близкое расстояние к нам подходит сестра той, кого Вэл в припадке экзальтированного восторга сравнил с отходом жизнедеятельности. И я знаю его слишком хорошо, чтобы помнить, что такие своеобразные комплименты он отвешивает только тем, кто ему действительно нравится. Это озарение выбивает меня из колеи еще больше, чем внезапно вспыхнувшая ревность к Оляне. Я стараюсь даже не думать, как Вэл будет совмещать в своём сердце преданность домине Клариссе и восхищение амазонкой Оляной. В какой-то момент вокруг меня становится слишком много мелодрам, совсем как в раннем придурковатом пубертате.

— Послушай, а ты не думаешь, что ты немножко… перепутал. Приукрасил реальность? И что она не к тебе, а к Артуру клинья подбивает?

Господи, о чем я говорю? Мы же сплетничаем с ним как сельские кумушки! Как быстро среди этих пасторальных пейзажей мы дошли до жизни такой?!

— Ш-што?!! — возмущённо шипит Вэл, совсем не обращая внимания на подошедшую Марину. — Ты все вреш-шь! Ты сама поехала кукухой со всеми своими страстиш-шками! И уже галлюцинируешь на пустом месте! Вэлиал Донцов никогда не ошибался в симпатиях на свой счёт! Я знаю, многие меня ненавидят — ибо я… такой! Вот как твоя гопница Наташка — я ей как кость в горле посреди ее убогого мирка! Но есть и те, чье сердце чувствует меня — это с первой секунды и навсегда! И я не уебанец какой-то, чтобы этого не замечать!

— Но…

— Все! Ни слова больше! — Вэл в приступе театральной патетики окончательно переходит на высокий слог. — Мы идём в поля! Не грузи меня своей хуетой! И пусть ветер развеет твои дебильные мысли!

Его обида не проходит и спустя полтора часа, когда гордо восседая на Ляме, на которую взобрался только с третьего раза, а я — так вообще не смогла и поэтому уступила право своей поездки Вэлу, он презрительно отворачивает от меня лицо, стараясь приноровиться к спокойному шагу лошадки. Ляма, совершенно расслабившись от покладистости всадника, который даже не пытается ею управлять, бредёт по дороге нога за ногу, время от времени останавливаюсь пощипать травы, и только тогда Вэл поворачивается к нам — и в его глазах читается настоящее счастье. Несмотря на ездовой шлем, на который ему пришлось сменить ковбойскую шляпу, чувствует он себя покорителем прерий, о чем говорят его сияющие глаза и улыбка во все тридцать два зуба.

Потом, вспоминая, что он вообще-то на меня обиделся, он снова пытается напустить на себя напыщенное выражение и отворачивается, как только Ляма возобновляет прогулку, а Марина — свои рассказы об их нелёгком житье-бытье и «проклятущем менте», которого жизнь подкинула им в соседи, и чья земля начинается через десяток километров.