— Это что?

— Это для съёмки! — радостно сообщает мне одна из девочек. — Сказали, что без такого не пускают!

Понятно. Народ неверно истолковал наши манипуляци с Эмелькой. Но так даже лучше, неожиданно думаю я. Концепция съёмки становится мне ясна в миг, в секунду — и от радостного озарения я щелкаю пальцами.

— Хотя, да, вы правы девочки! Правильно, пусть все ищут бумагу и приходят сюда с такой надписью. Отлично! И главное — вовремя!

Тут же спохватываюсь, понимая, что не стоит выбалтывать то, что до этой самой минуты я не знала, как именно буду снимать. А теперь знаю! Стилизация под магшот! Под фото преступника после ареста, который держит перед собой табличку с данными. Вот мы и сыграем на этом. Все мы в плане буллинга немного преступники и жертвы одновременно.

Устроим такой художественный фотодопрос. И пусть все сказанные слова останутся между нами, лица будут говорить не менее выразительно.

— Так, первый пошёл! — поднимаю камеру и делаю пробный снимок.

Все отлично, поехали. Работаем. И плевать на все остальные проблемы.

— Давайте лучше по одному. Вторая пока ждёт в отдалении.

Машу рукой подружке моей первой «жертвы», чтобы отошла назад, за мою спину. Уж до чего я не люблю этого, но сейчас готова потерпеть. Сейчас мне слишком интересно, как пройдёт наш эксперимент.

Оставшаяся в поле зрения девчонка послушно вытягивает перед собой листок с хештегом и вопросительно смотрит на меня. Хорошо, хорошо. Сейчас и она все поймёт.

— Ты или тебя? — задаю ей первый вопрос и тут же щёлкаю новый кадр.

Ее глаза становятся еще более растерянными. Она не понимает, что я от неё хочу. Так, как не понимают люди, ставшие жертвами стихийных нападок, когда на них срываются целыми толпами, стаями. Массовая травля похожа на степные пожары — вспыхивают случайно, легко, и дальше разносятся мгновенно, доходя до таких масштабов, когда единственный выход — опустить руки и ждать, пока огонь угаснет сам, оставив после себя выжженную пустошь, на которой когда-нибудь снова прорастет трава и зелень… а, может, и нет.

И даже если человек был в чём-то серьезно виноват, не всегда народный гнев бывает неправедным — загонять в угол и добивать, насмехаясь, желая смерти и обрушивая все возможные проклятия на голову несчастного — так себе выход. Суд не должен превращаться в судилище. Но нам всем вместе это только предстоит понять.

— Ты кого-нибудь травила? Или тебя?

Теперь она понимает, и ее лицо меняется. Отлично — снова и снова ловлю в кадре эти изменения. Сегодня к вечеру у меня будет целая галерея красноречивых портретов.

— Я, — говорит девочка, наклоняя голову.

— Не надо. Так не надо, я должна тебя видеть. Не стесняйся, я не буду осуждать. Просто расскажи.

Я понимаю, что если бы не Вэл, взвинтивший народ до полуэкзальтирванного состояния, до готовности так же красиво как и он, выворачивать сердца наружу и эффектно рвать их на глазах у всех, у меня бы ничего не вышло. А так — он взбил для меня этот коктейль, осталось только снять сливки. Всё-таки, мы с ним отличная команда, и он, засранец, бывает незаменим. Прощу ему за такое даже сегодняшний инцидент с моей картой.

Следующие полтора часа, пока охрана одного за другим запускает желающих сделать фото, остальные ребята толпятся и шумят, спрашивая выходящих: «Ну как там, ну что там?». Некоторые из тех, с кем мы отснялись, облегченно улыбаются, некоторые прячут слезы, а на меня продолжает обрушиваться целый поток откровений. Многие вполне безобидные — в школе замазал мелом одежду одноклассника, украл пенал, потому что позавидовал, настучал учительнице, сдал все секреты после ссоры, говорил радости про родителей, смеялся над бедностью чьей-то семьи, подговорил всех во дворе не общаться, придумав жертве какую-то несуществующую болезнь. Но я вижу неподдельное облегчение, когда ребята признаются мне в этом — и девочки, и мальчики. Особенно трудно мальчишкам. Их растят в уверенности, что мальчики не могут быть сплетниками, они с пелёнок мужики, герои, опора семьи и будущие отцы больших и крепких семей. Поэтому все стыдное, неидеальное они загоняются вглубь себя, и оно там ноет и зудит, как застарелая колючка. И пусть эти грешки не такие уж и страшные — дети и подростки вполне естественно жестоки и совсем так невинны, как хочется думать взрослым. Но мне хочется верить, что возможность проговорить вслух свои мелкие коварства, посмотреть в лицо не самым приятным поступкам добавит ребятам осознанности, за которой стоит приятие себя, умение признавать ошибки и учиться на них.

Большинство из тех, кто приходит ко мне, выбирают позицию «Я травил». Уверена, многие из них были и жертвами, но сегодня они признаются в собственных «грехах». Среди рассказов начинают встречаться откровения потяжелее — как устраивали темную за школой, как избивали группой одного, наплевав на правило «лежачего не бьют», как раздевали едва ли не догола и выгоняли на улицу в холод, облив перед этим ледяной водой. И мне все труднее оставаться беспристрастным слушателем — ведь эти жертвы совсем рядом, возможно среди тех, кто только что признавался мне в собственных проступках.

Какой жестокий и тайный мир бурлит совсем рядом, перед носом у взрослых, которые, не замечая его, продолжают рассказывать детям о патриотизме и важности победы на очередной олимпиаде. Опустив камеру, прошу принести воды, параллельно думая, что для того, чтобы взрослые обратили внимание на этот мир, Виоле пришлось, например, умереть. Но сегодняшнее событие — разовая акция. Если каждый раз, для того, чтобы обращать внимание на свои проблемы, кому-то из подростков придётся умирать, скоро у нас совсем молодого поколения не останется.

Не слишком ли высокая цена за внимание к себе?

Тяжело это все. Тяжело воспринимать их жизнь с моей стороны, сейчас. Хотя я сама вышла из этого же мира и помню всё — и драки в раздевалках, и сплети, и надписи на стенах «Ленка шлюха, у Ленки СПИД» и домашний телефон рядом. Тогда мне не казалось это чем-то из ряда вон выходящим. Наоборот, это было нормальная жизнь, и ее простое правило — не расслабляйся и бей первая. А то заклюют.

Только став взрослой, привыкнув к комфорту и относительно благополучной жизни, ты понимаешь, что школьный период — не овеянные романтикой годы чудесные. А годы выживания, обрастания броней и твёрдым панцирем. Если не сломаешься — будет тебе счастье. Может быть. А сломаешься — вырастешь в затюканного взрослого, который спустя время своим же детям будет нести эту чушь: молодость — самое беззаботное время. Да что вы, сопляки, о настоящих проблемах знаете!

Мой небольшой перерыв подходит к концу — как подходит к концу очередь желающих пооткровенничать, приняв участие во флешмобе. Подростки возбужденно гудят, передают другу другу листы с бумагой — обязательной надписи с тегом не всем хватает, народ размел всю бумагу в кофейне у Дениса, а рядом нет ни одного канцелярского. Мне нравится этот символический обмен — будто бы передавая друг другу надпись #янеубиваюсловом, они заключают какое-то молчаливое соглашение, и это оставляет свой след в них — пусть не навсегда, но хоть на какое-то время.

И это уже хорошо.

Я понимаю, что фотосессия подходит к концу — и она прошла отлично, несмотря на проблемы. И теперь, в финале, меня волнует один вопрос — Кристина. Та самая Крис, которая сегодня так вызывающе провоцировала меня то ли на разговоры, то ли на ссору, то ли на противостояние. Она придёт ко мне?

Пару раз я видела ее в толпе собравшихся — или только казалось, что видела. Теперь я ни в чем не могу быть уверена — девочка-тень всегда прячется, когда на улице светит солнце и появляется так же неожиданно, как грозовые облака в летний день. Вот и сейчас я верчу головой, но из знакомых лиц вижу только Дениса и одну из Наташкиных подружек, кажется, любовницу директора рынка. Пошатываясь на высоких каблуках — спонсорские напитки пошли ей, как и мне, не на пользу, — она продолжает допрашивать своего сына: «Что там было? Что вам говорили? Шо, с бумажкой сфоткались и все? А не брешешь? Тю, и это весь флешмоб?»