Эйе был мрачен, Эйе ни слова не говорил мне, своей жене, с которой привык делиться своими мыслями в особенно трудные для него дни. О, я его знала! Ничего не скрывая, он не разъяснял ничего, зная, что долгий опыт прожитых лет помогает мне и в недомолвках видеть истину. Оба мы были стары, оба существовали лишь друг для друга, ибо сыновей наших взяли у нас боги. Молоком, предназначенным для моего старшего сына, была вскормлена царица Нефр-эт, тем же, что должно было питать младшего — её сестра Бенремут. И горечи во мне осталось совсем мало, ибо вся она растворилась в заботах о хрупких и болезненных царевнах, а потом и в заботах о дочерях Нефр-эт. И они тоже выросли, как их мать, но на этом словно остановило цветение древа их рода, ибо три из них умерли, одна была отдана замуж на чужбину, Меритатон была бесплодна, а маленькая царица Анхесенпаамон однажды уже лишилась сына. Дело было не в них, а в их отце, которого боги поистине отказались благословить появлением наследника, и порой я с горечью думала, что проклятие поразило и его дочерей. Поговорить об этом с Эйе всё не было времени, да и начать такой разговор нельзя было в то время, когда юная царица носила второго ребёнка. Опытным своим оком я могла уже определить, что младенец будет мужского пола и что роды будут тяжёлые, ибо юная царица была очень тоненькой и хрупкой, узкобёдрой, похожей на мальчика-подростка. И когда своим нежным щебечущим голоском она принималась расспрашивать меня, как ей нужно будет вести себя во время родов, я со страхом повторяла молитву матери Исиде, просила о защите Хатхор. Бедная девочка, она не заслуживала такого горя...

В Опете жилось привольно, дни были заняты увеселениями, огни на царских барках горели всю ночь. Я знала, что его величество и здесь занят государственными делами, ибо правление такой великой и обширной страной, как Кемет, требовало постоянного внимания и труда. Эйе часто бывал у фараона, вёл с ним долгие беседы. И каждый раз после них возвращался мрачным, хмурым. Что так тревожило его? Тэйе не спрашивала. Тэйе была хорошей женой, верной помощницей человека, всегда стоящего у самого трона, всегда дающего советы владыкам. И настал день, когда Эйе сам заговорил обо всём, сам поведал мне свои печали. Мы ведь были стары, мы искали утешения друг в друге...

В обширном прохладном покое, где Эйе обычно отдыхал и читал любимые им древние папирусы, сидели мы друг напротив друга, одинокие, состарившиеся вместе, много печалей разделившие с членами царской семьи. Эйе всё ещё был красив, всё ещё мог привлечь к себе женские взоры, моя же кожа потемнела и стала морщинистой, как кора дерева, мои глаза, когда-то живые и блестящие, потускнели, запали глубже. Но он никогда не попрекал меня тем, что в красоте я уступала многим жёнам сановников и верховных жрецов, ему не нужна была красота. Ему была нужна такая же супруга, как своевольному Эхнатону — молчаливая и спокойная, терпеливая, умная. И боги одарили меня всеми этими достоинствами, чтобы я могла стать женой Эйе.

Он долго не начинал разговора, долго ещё держал в руках старый свиток, долго не поднимал головы и не смотрел на меня. Был час появления звезды Танау, молодой фараон на своей золотой барке развлекался в обществе Джхутимеса и Хоремхеба, приехавшего в Южную столицу для какого-то тайного дела. Маленькая царица спала в своей опочивальне, по-детски приоткрыв губы и положив руки на свой ещё небольшой живот. И мы были отделены ото всех невидимой стеной, более прочной, чем стены великих пирамид, ибо за нею был только наш мир, мир людей, состарившихся на глазах друг у друга, помнивших обоюдную крепость рук и нежность объятий. Я помнила, как вошла в его дом, как впервые разделила с ним ложе, как носила его детей и как хоронила их, и ещё помнила, как дрожала всякий раз, когда гнев Эхнатона обрушивался на вернейших его советников. Когда умер Эхнатон, тревога моя прошла, ибо и Хефер-нефру-атон и Тутанхамон любили Эйе, считались с ним. Но если первый слушался каждого его слова, то второй слишком часто шёл ему наперекор. Слишком часто... Не было ли это причиной мрачности Эйе в последнее время?

— Тэйе, — наконец заговорил мой муж, со вздохом откладывая в сторону папирус, — я должен облегчить своё сердце, иначе оно сгорит раньше, чем попадёт в пасть чудовища Амт. Силы мои уходят, их у меня осталось совсем немного...

— Твои, Эйе?

— Да, мои. И больше не горит в моём сердце тот огонь, который помогал моему Ба находить путь в самом тёмном лабиринте, в самом мрачном подземелье. Мудрые люди говорят, что, когда этот огонь угасает, человек либо отправится в Аменти, либо...

— Либо?

— Его разумом овладеют злые духи.

Так странно прозвучали его слова, что я с удивлением посмотрела на него. Никогда прежде он не упоминал о злых духах, так свято верил в богов, что одно упоминание тёмных сил казалось невероятным. И вот сейчас прозвучало это слово, и я была испугана им.

— Ты, должно быть, устал от своих забот, Эйе. Так случается порой, когда тело человека слабеет и не может уже выносить бремени ежедневных забот. Но стоит ему отдохнуть, немного набраться сил — и сердце светлеет, и все мысли, заключённые в нём, окрашиваются радостным светом.

Эйе улыбнулся, услышав мои слова.

— Так оно и было, моя верная Тэйе, так оно и было в былые годы, когда одной ночи крепкого здорового сна хватало, чтобы восстановить силы, чтобы справиться с последствиями неприятного разговора. Но теперь это уже не помогает, теперь всё иначе... Скажи: когда-нибудь изменял я себе самому?

— Никогда, Эйе.

— А царскому дому?

— Никогда.

— Так говорят многие, хотя не все верят в то, что можно было честно служить четверым фараонам. Четверым, Тэйе! А теперь — смотри... — И он достал из небольшого ларца глиняную табличку, покрытую клинописными знаками. — Смотри, что думает обо мне царь Хатти Супиллулиума. Ты не знаешь их языка, Тэйе, я переведу тебе. Супиллулиума наслышан о моей мудрости и надеется, что моя сила и моё влияние помогут ему проглотить Митанни, как маленький плод, помогут ему поставить надёжный заслон ретенну и хананеям, а кроме того, не позволят его величеству фараону Небхепрура Тутанхамону отдать приказ ударить ему в тыл, где он слабо защищён и куда может не успеть стянуть свои силы. Разумеется, последнее сказано намёком, а уж о бедственном положении хатти на юго-западе Ханаана я узнал сам, узнал от военачальника Антефа, одного из тех, кто помогает мне следить за Хоремхебом. Хоремхеб потому и рвётся на войну, что не сомневается в победе. И правда, с такими силами, которые есть теперь у Кемет, он победит хатти, можно не сомневаться в этом. Так вот... — Он тяжело вздохнул, так горько, что у меня поистине сжалось сердце. — Супиллулиума предлагает мне золото, много золота, предлагает мне множество рабов и коней. Ия...

Сердце так забилось у меня в груди, что казалось, оно прорвёт кожу, прорвёт лёгкую ткань платья, истечёт горячей кровью на моей ладони, которую я прижала к груди. Неужели... О боги! Мир готов был обрушиться с грохотом, сквозь который нельзя было расслышать слов оправдания. Золото, рабы, кони... Цена предательства? Цена смерти известной всей стране Кемет преданности?

— Ты подумала, Тэйе, что я согласился на предложение царя Хатти? — устало спросил Эйе, он даже не возмутился, не огорчился тому, что ясно видел по выражению моего лица. — Нет... Что может быть нужно мне, чати и первому из друзей фараона? Дело совсем в другом... — Он закашлялся, и я с состраданием взглянула на него — таким беспомощным, таким одиноким вдруг показался он мне, обессилевшим, изнемогшим под непосильной тяжестью.

— В чём же дело, Эйе? Тебе грозит опасность, если кто-нибудь узнает о послании хатти, если кто-нибудь донесёт Хоремхебу, но ты можешь опередить врагов, явившись к фараону с этой табличкой, и он поверит тебе более, чем кому-либо...

— Теперь может и не поверить, Тэйе.