Разве эти люди чем-нибудь вызвали твои подозрения, разве они вызвали твоё недовольство? Если Кийа решила оклеветать их, то только для того, чтобы спастись самой, потому что никто не может любить её, потому что все знают, сколько горя она принесла Кемет! Позови Эйе, позови Хоремхеба, пусть они разберутся в этом деле, пусть...

— Эйе и Хоремхеб? Они не станут защищать людей новой знати, даже невинных, даже если ты права и всё это подстроено. Меня предупреждали об опасности, мне говорили, что не удастся примирить немху с людьми золотой крови, говорили все, даже вечноживущая Нефр-эт. Что сделал бы на моём месте твой отец, что? Казнил бы их, лишил их тела погребения, сослал в рудники, согласно древнему закону, не только их самих, но и членов их семей? Анхесенпаамон, моя госпожа, как горько, какая тяжесть на сердце, как... Что с тобой? Что с тобой, любимая моя?

Его голос начал уплывать от меня, боль разрасталась в моём теле, невыносимая, незнакомая боль. И я закричала, закричала так, как будто меня могла услышать моя мать, великая царица Нефр-эт, как будто она могла наклониться надо мной и защитить, спасти меня от этой боли. Я видела склонившееся надо мной лицо Тутанхамона, чувствовала, что он что-то говорит, потом поняла, что он зовёт на помощь, почувствовала, что он подхватил меня на руки, и погрузилась в кромешную темноту.

...Очнулась я спустя несколько часов уже в своих покоях, бессильная, изнемождённая, с ощущением смертельной пустоты и слабости во всём теле, совсем недавно — я помнила это — жестоко надломленном болью. Господин мой был рядом, он взял меня за руку, когда я открыла глаза, но на меня не смотрел, взгляд его был обращён в землю. Жрец монотонно читал молитвы, в покоях стоял пряный залах душистых смол, над бронзовыми курильницами вился лёгкий дымок. Тэйе стояла в изножье моего ложа, лицо её было бледно и заплаканно. Она сказала мне, что боги пожелали извергнуть из моей утробы семимесячного младенца мужского пола и взяли его на поля Налу, не дав насладиться блеском солнца и теплом его лучей. Вошёл жрец Мернепта, он положил руку на плечо моего господина и стал что-то тихо говорить ему, и я увидела, что по лицу Тутанхамона текут слёзы. Должно быть, если бы он оставался царевичем, старый жрец просто прижал бы его голову к своей груди и пытался бы утешить, как утешает отец юного сына, но мой господин был фараоном, повелителем Обеих Земель, и я была царицей, которой нельзя было отдаться своему горю так, как могла это сделать любая женщина в стране Кемет. Окаменевшая, опустошённая, я вновь закрыла глаза. И вдруг услышала доносившуюся откуда-то песню, монотонную и жалобную, печальную и очень красивую, прерываемую изредка возгласом: «Ай-я, ай-я!», похожим на крик птицы мент. То оплакивал моего нерождённого сына карлик Раннабу, странный уродец, незаметно пробравшийся в дальний угол слабо освещённого покоя...

Ай-я, говорю я себе, ай-я! Так кричат кочевники шасу, выражая жалобу и безграничную скорбь, гнев и проклятие судьбе. Этот крик летит к небу, сопровождая жест в гневе или отчаянии воздетых рук, этот крик несёт в себе вызов небесам и отчаянную, бесплодную мольбу. Я услышал его впервые, когда появился на свет, мать моя закричала так, увидев, что родила жалкого уродца. И потом этот крик сопровождал меня всю жизнь...

Кто я, карлик Раннабу? Обделённый судьбой, проклятый богами, презираемый людьми, попал я ко двору ханаанского царя, никчёмного и глупого человека. Вдоволь насмеявшись надо мной, он отослал меня ко двору владыки Кемет, фараона Анх-хепрура Хефер-нефру-атона. Этот молодой фараон с болезненным и добрым лицом не забавлялся мною, как ханаанский правитель, он любил слушать мои песни, дикие и печальные песни кочевников шасу. И незадолго до смерти он подарил меня царевичу Тутанхатону, который вскоре стал фараоном, который...

Этот юноша, почти мальчик, с красивыми глазами и ресницами длинными, как у женщины, этот хрупкий юноша, тонкий в талии, изящный, как танцовщица, этот юноша совершил небывалое. Приняв под свой скипетр огромную страну, раздираемую междоусобицами, потрясённую ниспровержением старых богов, со всех сторон окружённую врагами, он за четыре года своего царствования сумел усмирить её, сумел успокоить. Невозможно? Он совершил то, что казалось невозможным.

В груди этого юноши жил дух истины, могучий, миролюбивый дух справедливости. Судьба была милостива ко мне, она приоткрыла мне глубины учёного разума, столкнув меня ещё в Угарите со старым звездочётом, полюбившим меня, маленького, забитого уродца. Что побудило его положить руку на мою огромную косматую голову, что побудило его заглянуть в мои глаза — не знаю! Как звезда тянется к звезде в бездонной ночи, так потянулись мы друг к другу и обрели друзей. Звездочёт открыл мне многие тайны неба, он выучил меня читать и писать, он говорил со мной на языке Кемет, Митанни, Вавилона и Аккада, он распахнул передо мной врата святилища разума, и я отверг злых и добрых духов своего племени, слишком похожих на людей, и поклонился сущему, вечно меняющемуся и неизмеримому. И когда смерть учителя разлучила нас, я уже не чувствовал себя только обделённым судьбой уродцем. Я был богат, я владел звёздным небом, я мог читать письмена, начертанные на глиняных табличках и на листах папируса. Оказавшись в стране Кемет, я мечтал о той ночи, когда смогу наконец подняться на плоскую крышу храма, чтобы увидеть царящие над страной великих пирамид звёзды. Долго ждал я этой ночи, долго глядел с тоской на небо, манящее меня своими тайнами. В городе царя-еретика Эхнатона никто не дозволил бы мне этого, там никто просто не замечал меня. В новой столице молодого фараона, который стал называть себя Тутанхамоном, я обрёл счастье — я обрёл моё небо и доверие моего повелителя.

Дух справедливости, живший в груди Тутанхамона, заставил его взглянуть в мои глаза и признать их человеческими.

В день, когда великое несчастье посетило дворец фараона, когда нерождённый младенец мужского пола был извергнут чревом юной царицы, безмерная жалость к ней заставила меня воскликнуть: «Ай-я! Ай-я!» Тогда молодой фараон, повергнутый в отчаяние смертью младенца и болезнью своей жены, посмотрел в мои глаза. Я помнил ещё его ласку там, в Ахетатоне, когда он был совсем ещё мальчиком, помнил, как он коснулся своей тонкой рукой моей косматой головы. И я понял, что теперь скоро сбудется моя мечта, скоро я увижу свои звёзды...

Он остался один в Зале Приёмов после того, как отпустил хранителя сокровищницы Маи, остался сидеть в глубокой задумчивости, опустив голову и прикрыв глаза рукой. Притаившись за колонной, я наблюдал за ним, стараясь не выдать своего присутствия, наблюдал, стараясь понять, что происходит в душе этого человека, казавшегося сейчас таким беспомощным в огромном зале, где расписные колонны уходили вверх, предоставляя всякому человеку, даже фараону, ощущать себя маленьким рядом с ними. Я был старше его на двадцать лет, он мог бы быть моим сыном, если бы судьба не отказала мне в естественных человеческих радостях. Как могла эта тонкая мальчишеская рука, сжатая золотыми браслетами, управлять такой огромной страной, как Кемет? Как мог он противостоять силе и опытности высшего сановника государства Эйе, напору недалёкого, но могучего полководца Хоремхеба? Слишком много сил уходило на эту борьбу, слишком тяжело было полагаться только на самого себя в этой борьбе... И неудивительно, что в свои шестнадцать лет он выглядел уже взрослым, опытным правителем, хотя лицо его было совсем юным и миловидным, как у девушки. Я неосторожно высунулся из-за колонны, слишком громко при этом переступив с ноги на ногу, и фараон, вздрогнув, поднял голову.

— Кто здесь? Это ты, Раннабу?

— Это я, твоё величество, прости меня...

Он улыбнулся, грустно улыбнулся, в последнее время я не видел другой улыбки на его лице. Если бы мог он читать в моём сердце, владыка страны Кемет! Он увидел бы в нём сострадание, быть может, оскорбительное для повелителя Обеих Земель.