Хоремхеб шлёт отчаянные послания фараону, каждый знак его письма начертанием схож с копьём, стрелой, остриём меча. Хоремхеб уверяет фараона, что большая часть ханаанских владений скоро будет потеряна, что хатти наступают на пятки, что вавилонские купцы боятся воинственных хабиру, что правители дружественных областей гибнут один за другим и что если его величество — да будет он жив, цел и здоров! — не предпримет нужных мер...

А Эхнатон мечтает в своей роскошной столице, Эхнатон занят тем, что уничтожает настенные надписи в гробницах, безжалостно истребляя имена старых богов, имена прежних друзей. Даже облагодетельствованные им низкорождённые порой становятся жертвами его гнева. Гибелен гнев фараона! Когда он гневается, Синайские рудники переполняются рабами, а воды Хапи краснеют от крови. В древней благословенной стране Кемет никто никогда не приносил человеческих жертв. Эхнатон — приносит!

Сегодня прибыла вавилонская царевна, предназначенная в жёны фараону, оскорблённая красавица. Фараон послал сопровождать её лишь пять колесниц, тогда как во времена его отца старшую сестру этой царевны сопровождало три тысячи! Оскорблены были не только вавилоняне, но и все мы, жители великой Кемет, мы прятали глаза под укоризненными и гневными взглядами вавилонских послов. Эхнатон не замечал ничего, он едва взглянул на новую жену. И опять — уничтожать, уничтожать, уничтожать...

С тех пор как царица Тэйе ушла в страну Заката, нет никого, кто мог бы остановить руку фараона. Это не под силу даже Эйе, многоопытному Эйе... Никто ещё не догадывается об этом, но Эйе знает правду. Один из немногих, часто один из всех! Эйе умеет ждать. Эйе умеет молчать, когда это нужно. Именно поэтому гнев фараона обрушивается на него реже, чем на всех остальных. Но сейчас очень тяжело, очень... Вся эта разноголосая толпа из дальних степатов состоит из людей, пахнущих луком и рыбой, из людей, не умеющих носить парики. Откуда взялся военачальник Маи? Откуда взялся Хоремхеб? Откуда взялись все эти многочисленные служители Дома Солнца?

Царевич Нефр-нефру-атон... о нет! — младший фараон Анх-хепрура Хефер-нефру-атон пришёл ко мне, чтобы попросить совета. И вновь сказанное противоречит действительному — нет, это я пришёл в покои его величества и был милостиво принят бледным, болезненным юношей с тоскливым взглядом красивых чёрных глаз, унаследованных им от матери, вавилонской царевны. Он сидел в роскошном кресле, украшенном золотом, эбеновым деревом и перламутром, он держал в руке позолоченный жезл, его грудь украшали драгоценные ожерелья. Но казался он ещё более слабым и хрупким, чем обычно, казался тенью самого себя, собственным Ка, сохраняющим прозрачность и невесомость. Его больное от рождения сердце искало только любви и покоя — первую он обрёл, во втором было отказано всякому, родившемуся под сенью царского дворца. Брак с Меритатон, о котором он мечтал, не принёс успокоения, ибо одному сопутствовало другое, свадебным флейтам — торжественные трубы. Эхнатон ничего не прощал, менее всего он был склонен прощать слабость и нерешительность. А Нефр-нефру-атон был именно такой. И не было ничего удивительного в том, что он пожелал спросить совета у мудрого Эйе, к словам которого не раз склонял свой слух даже суровый Аменхотеп III. Нефр-нефру-атон и не скрывал, что ищет помощи человека более опытного, более мудрого. Он спросил, знаю ли я о ханаанских послах, доставивших ко двору богатые и роскошные дары. Кивком головы я дал ему понять, что знаю. И тогда он спросил, стоит ли требовать от ханаанских правителей увеличения дани. Он не смотрел на меня, когда задавал этот вопрос, его тонкие пальцы нервно сжимали жезл. Должно быть, фараон поручил своему младшему брату самостоятельно решить это дело. Что ж, он был занят истреблением имён в гробнице военачальника Маи!

— Твоё величество, — сказал я, — не всегда требовать значит получить, и не всегда требовать значит показать свою силу. Как должен действовать Великий Дом, если хананеи откажут? Непокорных наказывают плетью, но концы нашей плети не простираются столь далеко. Непокорных повергают ниц и превращают в рабов, но нужны крепкие руки, чтобы надеть на рабов цепи. Оглашать воздух бесполезными повелениями всё равно что кричать под водой.

С ним я мог говорить прямо, не соблюдая древнего обычая, согласно которому всякая мысль должна была исходить только от фараона. Да он и был всего лишь соправителем, которого никто не принимал всерьёз. И я не считал нужным тратить время на бесполезные уверения несмышлёныша в его мудрости.

— Ты думаешь, Эйе, что мне надлежит принять их милостиво?

— Более чем милостиво, твоё величество, ибо в то время, когда многие отпали от Кемет, некоторые ханаанские правители ещё хранят верность Великому Дому. Верность заслуживает награды, вероломство наказывают. Покажи себя сильным, твоё величество, дай почувствовать хананеям, что Кемет умеет ценить преданность. Величие нашего государства, твоё величество, издавна покоилось на умении обходиться и с друзьями, и с врагами. С первыми — особенно. Знаешь ли ты, твоё величество, как говорил твой великий отец? Он говорил: «Превыше врагов опасайся друзей, ибо даже самые добрые их мысли не могут стать нашими мыслями!» И он же говорил: «Опасайся, но не показывай этого, опасайся, но будь честен с ними». В одиночку даже такая великая страна, как Кемет, может уподобиться муравейнику, где каждый делает своё дело и все могут погибнуть, если сверху упадёт искра.

Юноша задумчиво перебирал в руках позолоченный жезл, стараясь вникнуть в мои слова, постичь их скрытый смысл. А ведь я говорил ясно, не так, как делали это другие придворные. Читал ли молодой фараон послания Хоремхеба? Знал ли о том, что вокруг Кемет всё теснее сжимается шипящее кольцо ядовитых змей?

— Благодарю тебя, Эйе, — сказал он наконец, — я рад, что склонил слух к твоим речам. Я доволен тобою, Эйе, иди...

Мне, сыну верховного жреца Амона-Ра в древней столице фараонов, супругу кормилицы царицы Нефр-эт, советнику могучего Аменхотепа III, нелегко было стать служителем царственного солнца. Царский дом был моим домом, иного у меня не было, иных детей, кроме детей царского дома, у меня не было, два моих сына покинули этот мир один за другим ещё в младенчестве. Боги наделили меня умом и проницательностью, они не отказали мне даже в красоте, которая стала явственнее с годами. Глаза мои были зорче глаз сокола, но они были и глазами ночной птицы, ибо умели видеть в темноте. Никогда не было в стране Кемет такой темноты, как в дни владычества царственного Солнца...

Царица Тэйе не доверяла мне, ибо сама хотела быть первой советчицей своего мужа. В её глазах я был тем, на кого ей было больно смотреть, — кровь, струящаяся в моих жилах, была более древней и знатной, чем её. В дни могущества Амона и я мог бы стать могущественным, но тогда не пришло ещё моё время. Не пришло оно и сейчас, хотя близится к концу могущество Атона, хотя Кемет бурлит, как воды Хапи во время великого разлива, хотя каждый новый камень, брошенный в старых богов, может вызвать страшную бурю. Древняя столица фараона не смирилась, правители дальних степатов в настенных надписях своих гробниц ставят рядом имена Амона и Атона, а то и вовсе забывают последнего. Фараон, охваченный безумием, приказал уничтожить изображения богов в посланиях иноземных царей. Вот и не стало богов, вот и сам могущественный Атон превратился просто в царствующего фараона. Тэйе умела сдерживать необузданные порывы своего сына, она была владычицей жезла, Эхнатон же — воистину владыка плети...

Ко мне привели человека, покрытого пылью, измученного, едва державшегося на ногах. Он упал к моим ногам и не мог подняться, пока я не приказал двум рабам поднять его. Человек едва дышал, и нельзя было понять, сколько ему лет, потому что лицо его казалось лицом древнего старца, так был он измучен. Я приказал дать ему напиться, но предупредил, чтобы он пил медленно, ибо для иссушенных внутренностей вода могла стать смертельным ядом. Только после этого он смог разомкнуть окровавленные, спёкшиеся губы, и я узнал, что он прибыл из Она[81], чтобы рассказать о готовящемся покушении на жизнь его величества Эхнатона. Он сказал, что жрецы бывшего храма Пта[82] послали в Ахетатон человека, который должен подкупить одного из телохранителей фараона и занять его место во время торжественного жертвоприношения в Доме Солнца и убить Эхнатона, когда его величество в сопровождении только брата-соправителя направится к жертвеннику в глубине храма. Ни лица этого человека, ни его имени пришедший ко мне не знал, но знал только, что он очень искусен и что сердце его полно ненависти. Кто был сам гонец, прибывший ко мне, действовал ли он сам или по чьему-нибудь повелению, я не успел узнать, потому что на губах этого человека показалась кровавая пена и он отправился в Аменти раньше, чем я успел узнать его имя и вознаградить за преданность Великому Дому. В мучительных сомнениях провёл я долгие часы, размышляя над тем, должен ли я предупредить Эхнатона о грозящей опасности или попытаться самому отыскать преступника и предать его казни. Опыт подсказывал мне, что преступник может быть не один, что в случае неудачи его может заменить второй, и я решил положиться на волю могущественных богов и сменить телохранителей в самый последний миг, когда убийце будет казаться, что он близок к осуществлению своей цели и ничто не может ему помешать. Так будет лучше всего, рассудил я, и никто на свете не знал, что целую ночь и целое утро вслед за этим в моих руках была жизнь доброго властителя страны Кемет, царственного безумца Эхнатона, а может быть, и жизнь его брата, поневоле разделившего с ним страшную в те дни судьбу правителя великого государства. В Доме Солнца будут все члены царской семьи, кто знает, что может случиться? Все жившие в тени венца Эхнатона стояли на краю гибельной пропасти.