Его величество заметил Кенна и милостиво позволил военачальнику поцеловать краешек своей позолоченной сандалии. Отец подошёл, осторожно и ласково коснулся кончиками пальцев лица молодого фараона. Лица людей становились более спокойными, мягкими под руками скульптора Хесира, и то же произошло с его величеством. Когда отец отошёл, он сказал:

— Твои руки несут прохладу северного ветра, Хесира. Кто может назвать тебя незрячим? Твои руки служат тебе волшебным оком...

— Волшебное око не всегда может разглядеть простой камень на дороге, твоё величество. Но ты прав, иногда моя слепота дарит мне чувство волшебной силы. Раньше я был обыкновенным скульптором, изображавшим то, что видели мои глаза. Теперь я стараюсь изображать то, что видят глаза моего Ба. И я благодарен моей слепоте, отнявшей у меня зримый мир и подарившей внутренний мир, глубокий, бездонный, как воды подземного Хапи.

— Разве можно быть благодарным слепоте? Я не мог бы жить, не видя света, мною овладело бы отчаяние, и я блуждал бы, как безумный, в своей чёрной ночи. Неужели великий Атон дал тебе мудрость, недоступную иным?

— Не мудрость, твоё величество, иной мир. Каждый из нас владеет им, но у кого есть время и желание заглянуть в него? Когда взгляд погасших глаз обращается внутрь, ты видишь чудесные вещи...

— Когда ты говоришь, тебе трудно не поверить, Хесира. — Я говорю то, что обдумывал не раз, твоё величество.

Руки моего отца были заняты работой, а взор обращён на молодого фараона, как будто он мог его видеть. Это было похоже на таинственный обряд, совершаемый скульптором и глиной, на магическое действо, освящённое присутствием множества изображений, в которых таилась неведомая жизнь. Я любовалась движениями отца и чувствовала, что ими любуются все. Великая сила таилась в руках незрячего мастера, и руки его снимали покров с тайны, окутывающей сокровенные глубины человеческого Ба. Какой стала изображённая им Кийа? Хищной, властной, самолюбивой. И в то же время — жалкой, потерянной. Лицо её менялось, когда смотрели на него сбоку, спереди, чуть сверху. Неуловимое лицо, которым обладала она, осталось неуловимым и в розовом песчанике. И всё же оно открылось всё целиком, каждой своей чертой, каждой затаённой тенью в углах губ, в углах глаз. Царевич Джхутимес захотел владеть изображением Кийи, и он прикрыл рукою глаза, когда увидел её. Все знали, что он был влюблён в бывшую любимицу его величества...

— Как не хочется уходить отсюда, Хесира! — сказал молодой фараон. — Здесь мне и дышится легче, чем во дворце.

Есть у тебя молодое виноградное вино? Мои губы пересохли от жажды.

— Подай вино его величеству, Бенамут, — сказал отец, не отрываясь от работы.

Я опустилась на колени перед его величеством и подала ему алебастровую чашу с вином, которую он принял с благодарной улыбкой. Здесь, вблизи, я увидела, каким бледным было лицо фараона-соправителя, как тяжелы были его подведённые синей краской веки, как страдальчески морщились губы, словно он испытывал непрекращающуюся боль. Он отпил всего несколько глотков и отдал мне чашу, и рука его чуть-чуть дрожала.

— Благодарю тебя, Бенамут. Ты становишься всё красивее с каждым днём... Твой отец уже нашёл тебе жениха?

Лицо Кенна вспыхнуло при этих словах, и он бросил быстрый взгляд сначала на меня, потом на моего отца, забыв, что тот не может его видеть. Отец ответил молодому фараону:

— Твоё величество, я хотел бы узнать желание сердца Бенамут. Пока она не объявила мне его, я не хочу принуждать её к браку с человеком, быть может и достойным, но не любимым ею.

— Это похвально, Хесира. Твоя дочь заслуживает доброй судьбы...

Все они говорили одно и то же и не знали самого главного, того, что питало глаза мои светом, а грудь — воздухом. И только мой отец, должно быть, догадывался о чём-то, потому что нередко заводил со мною разговор о царевиче Тутанхатоне. Ему как будто казалось совсем естественным, что я могу оказаться в царском дворце, и он говорил так, словно распорядительница церемоний в царском дворце уже пригласила меня прислуживать одной из царевен. Быть может, он решил просить этой милости у фараона, если бы он спросил искусного мастера о желаемой награде? Ведь его высочество Тутанхатон сказал так. И её высочество, царевна Анхесенпаатон, подтвердила...

Внезапно и резко откинулась занавеска у входа в мастерскую, кто-то вошёл быстрым шагом, опустился на колени перед его величеством Хефер-нефру-атоном. Это был царский слуга, и он задыхался от волнения и быстрой ходьбы. С трудом выговаривая слова, он обратился к его величеству, лицо которого вдруг покрыла смертельная бледность, как будто он ожидал страшной вести:

— Твоё величество, тебя просят как можно скорее прибыть во дворец, его величество Нефр-хепрура Уэн-Ра Эхнатон умирает...

Пронзительно вскрикнула царица Меритатон, его величество закрыл рукою глаза, а мой отец, мой незрячий отец, движения которого редко выдавали его несчастье, вдруг беспомощно зашарил рукою по воздуху и, не найдя опоры, поднял руки к небесам, откуда, казалось, сейчас должен был донестись оглушительный грохот. Кенна откинул голову назад, и было непонятно, что промелькнуло в его чертах — суеверный ужас иди нечто похожее на облегчение. Среди общего безмолвия кричала только царица Меритатон — надрывно, страшно, закрыв ладонями лицо.

То, что казалось невероятным, то, чего не могло быть, свершилось под солнцем Кемет.

Мать стояла на коленях у его ложа, и руки её рвались к небесам, и тень её горя покрывала всю Чёрную Землю. Не видя и не слыша ничего вокруг, стояла она на коленях у ложа отца, и одно только отличало её от каменной статуи — слёзы, катившиеся по щекам. Но потом и они застыли, словно стали каменными, и она стала подобна себе самой, оберегающей сохранный ковчег[96] в гробницах своих подданных.

Потрясённые, столпились мы вокруг ложа, на котором под взглядами золотых сфинксов свершилось великое и непостижимое, то, чего не должно было свершиться. Над всем и над всеми царил монотонный голос верховного жреца Дома Солнца Туту, и слезам нашим не было места в этом огромном зале, залитом торжественностью скорбных песнопений. Над ложем склонилась мать, вновь и вновь вглядываясь в застывшее лицо. Что видела, что читала в нём она? Было ли то пожелание долгой жизни ей, оставшейся, или обещание скорой встречи в Аменти, не мог бы сказать никто. Но вот она перестала плакать, вот слёзы её застыли и превратились в камень. Вот она простёрла руки охраняющим жестом, и мы отступили назад, оставив её наедине с её великим горем. И даже голос жреца, монотонный и ровный, замер в гулком пространстве зала, отступив перед величием скорби царицы.

Я взглянула на своего мужа, у ног которого уже распростёрлись придворные, когда мы вернулись из мастерской скульптора Хесира. Мой возлюбленный был бледен, рука его дрожала, сжимая моё запястье, рука его вновь была рукой царевича Нефр-нефру-атона, нежного и застенчивого. Он, ставший владыкой страны Кемет в тот миг, когда перестал быть им мой великий отец, возлюбленный сын царственного Солнца, сейчас страшился собственной тени, ибо перед взором его вставало огромное государство, семнадцать лет назад потрясённое ударом скипетра великого Эхнатона. И голова у него кружилась от страшной высоты, на которую он был вознесён вопреки своему желанию.

Эйе был с моим отцом в его покоях, когда случился страшный припадок, окончившийся смертью его величества. Ничто не предвещало беды, и Эйе думал, что ему, как всегда, удастся помочь фараону. Он сделал всё, что мог, и не призвал никого, но когда увидел, что жизнь покидает фараона, послал слуг за самыми искусными во врачевании служителями Дома Солнца. Но ни заклинания, ни целебные травы, ни надрез на руке, который сделал сам верховный жрец Туту, не помогли фараону. Не возвращаясь из смутного сна, овладевшего им во время припадка, он испустил дух на руках матери, встревоженной шумом во дворце и бросившейся в покои фараона. То, о чём мечтал он когда-то, возводя стены Ахетатона, сбылось. Сбылось и желание матери, боявшейся, что смерть настигнет её супруга в объятиях ненавистной Кийи. И были они вдвоём, как в начале царствования, когда молодой фараон Аменхотеп IV клялся в вечной любви царице Нефр-эт.