Кенна молчал, опустив голову. Отец тоже прервал работу, и неоконченный слепок был похож на маску безысходной печали. Но таким он был с самого начала, ибо пальцы моего отца были зорче моих молодых глаз. Он угадал правду в сердце Кенна, когда молодой воин произносил ещё восторженные, полные отваги и радости слова. Как могла я не заметить этого?

— Довольно на сегодня, господин Кенна. Не согласишься ли разделить со мной трапезу? Бенамут будет прислуживать тебе.

Кенна обернулся ко мне с улыбкой, он смотрел на меня с восхищением, я заметила это ещё в первый раз, когда он посетил мастерскую. Я встала, поклонилась ему и занялась приготовлением трапезы, пока Кенна с моим отцом вполголоса обсуждали что-то. Я заметила, что молодой военачальник часто посматривал на меня и отвлекался от разговора, и это было мне приятно. Я подала свежие лепёшки, орехи, финики в мёду, виноград и ячменное пиво и сама села за низкий столик — по желанию Кенна, рядом с ним.

— Мёд покажется слаще, когда ты посмотришь на него своими красивыми глазами, Бенамут.

Отец торопился, он ожидал прихода его величества Хефер-нефру-атона. Он ел быстро, и по лицу его было заметно, что он занят какими-то мыслями. Сидя рядом с Кенна, я ощущала силу, исходившую от него, молодую силу, могучую и добрую. Он так часто бросал на меня взгляды, что постепенно я привыкла к ним и перестала обращать на них внимание. Один раз он подал мне гроздь винограда, и его рука чуть коснулась моей руки. Сердце моё не забилось так, как билось оно при мысли о царевиче Тутанхатоне, но прикосновение это было приятно, и я улыбнулась Кенна, молодому военачальнику, сыну почтенных и знатных родителей. Он не мог считать себя облагодетельствованным его величеством, ибо не нуждался в возвышении, но он был истинным сыном Кемет и гордился своим родом, а я была всего лишь дочерью царского скульптора, хотя он и был самым искусным мастером во всём Ахетатоне и поистине был облагодетельствован фараоном. При его величестве все люди искусства стали почитаемыми и уважаемыми людьми, и дело их уже не было простым ремеслом. Ахетатон был чудесным городом, возникшим за три года в необитаемой пустыне, и дворцы его казались дворцами из сказок, так были они легки, изящны и красивы. А сколько было вокруг прекрасных статуй, каменных плит с чудесными изображениями, искусной резьбы и драгоценных украшений! Жить в Ахетатоне было счастьем для художника, и мой отец поистине был любимцем богов. В детстве мне казалось, что в таком волшебном городе, как Ахетатон, могут происходить любые чудеса. И то, что знатный человек, молодой и красивый, улыбался мне, было не большим чудом, чем ежедневная жизнь в столице царственного Солнца.

Поблагодарив за трапезу, Кенна собрался уходить, но всё медлил, не отрывая глаз от меня. На шее моей было золотое ожерелье, подаренное его высочеством царевичем Тутанхатоном, оно было слишком дорогое и нарядное, но я не могла отказать себе в удовольствии носить его почти каждый день, за исключением тех дней, когда мне нужно было появляться в городе. Казалось мне, что ожерелье это хранит тайну, и мне не хотелось открывать эту тайну чужим глазам, нескромным и завистливым, а то и просто любопытным. Но Кенна заметил ожерелье, и я не могла понять, досадно это мне или приятно.

— Какое прекрасное ожерелье на тебе, Бенамут! Должно быть, работа царских ювелиров?

— Это подарок его высочества царевича Тутанхатона.

Кенна был удивлён и не мог скрыть этого. Я не опускала глаз и только боялась, что слишком яркий их блеск выдаст меня, ибо всякий раз, когда я произносила имя царевича вслух или мысленно, всё трепетало во мне, как цветущий сад. Но Кенна отчего-то помрачнел, когда услышал мой ответ.

— Да, — пробормотал он, — ты красива, ты очень красива, Бенамут.

Была ли я так красива, как говорили об этом окружающие, или только казалась такой — мне не было важно, ибо на меня падали лучи моего солнца. Совсем недавно я видела его высочество, когда он вновь навестил мастерскую моего отца, на этот раз в сопровождении царевны Анхесенпаатон. Вот она действительно была красива, изысканно красива. Тонкая и лёгкая, нежная, с гладкой кожей, она казалась изящной статуэткой из слоновой кости, а глаза её сверкали подобно двум чёрным камням, драгоценнее которых нет на свете. От её одежд исходил тонкий аромат, и вся она казалась лёгким облаком тончайшего аромата. Она смотрела на царевича так, что нельзя было не понять её взгляда. И он отвечал ей нежным взглядом, ласковой улыбкой, и своим тихим, мягким голосом рассказывал ей что-то, показывая различные статуи и статуэтки, ещё в первый раз вызвавшие его восхищение. Я склонилась перед ними, мне было и радостно и грустно. Увидев меня, царевич сказал с улыбкой:

— Это ты, неловкая Бенамут? Больше ты не разбиваешь статуэток? Кто бы мог подумать, что такая красавица обладает неуклюжестью гиппопотама!

Он назвал меня красавицей, и я вспыхнула от радости и не рассердилась за его шутку. Да и могла ли я рассердиться — на того, за кем бросилась бы без раздумий в тёмные воды Хапи? Все засмеялись, а я ответила царевичу:

— Ты как луч царственного Солнца, твоё высочество, входишь в мастерскую. Разве удивительно, что яркий свет слепит глаза?

Он посмотрел на меня с удивлением, как будто не ожидал, что я могу говорить так красиво. Мне показалось, что и глаза его улыбнулись, не только губы, но мне нельзя было слишком долго смотреть на него, и я отступила и спряталась за занавеской, а царевич сказал моему отцу:

— Твоя дочь достойна быть при дворе его величества, скульптор Хесира.

— Да, она очень хороша и изящна, — подхватила маленькая царевна.

Я не могла мечтать о таком счастье, и я запретила себе повторять мысленно слова их высочеств. А теперь и Кенна сказал мне, что я очень красива, и я могла бы возгордиться, если бы...

— Когда же ты придёшь снова, господин Кенна? — спросил мой отец, подходя к нам. — Моя работа ещё не закончена, и, пока ты в столице, я хотел бы увидеть тебя ещё раз. Если ты не сочтёшь это назойливостью, могу я спросить, когда ты снова придёшь в мою мастерскую?

— Пусть твоя дочь скажет, когда она захочет меня видеть, — потребовал Кенна.

Это была не более чем шутка, и я ответила на неё тоже весело:

— Я желала бы, чтобы ты вовсе не уходил из мастерской, господин Кенна. Ты говоришь так хорошо и красиво, что хочется слушать и слушать тебя без конца....

— Даже когда я говорю невесёлые вещи? — спросил он и пристально посмотрел на меня, как будто оба мы говорили всерьёз. И я ответила ему на этот раз серьёзно:

— Никому не хочется слушать невесёлые вещи, особенно когда речь идёт о великой Кемет. Но отрадно, что есть люди, подобные тебе и полководцу Хоремхебу, чьи сердца верны Кемет и в благополучии, и в несчастье.

Кенна хотел ответить, но у дверей мастерской послышался шум, и вошли телохранители его величества Хефер-нефру-атона. Кенна отступил назад, в глубину мастерской, и пал ниц, приветствуя фараона. Его величество был не один, его сопровождала царица Меритатон. Оба они были молоды и красивы, но на их лицах лежала печать утомления и грусти. Молодой фараон, как говорили, был тяжело болен, и приступы его болезни участились в последнее время. Его величество ласково ответил на приветствие моего отца и опустился в резное высокое кресло, в котором сидел обычно, когда отец работал. Он сказал приветливо:

— Дорогой Хесира, в твоей мастерской чувствуешь себя как в самой прекрасной беседке, предназначенной для отдыха. Здесь всегда прохладно, отчего это? От дыхания глины и камня?

— Должно быть, так, твоё величество.

— Здесь спокойно, Хесира. — Молодой фараон грустно улыбнулся, и мне отчего-то стало жаль его. Он был счастлив, он делил трон с великим Эхнатоном, он наслаждался властью, богатством и любовью прекрасной царицы, но что-то в его лице говорило о том, что Ба его страдает. Живя рядом с отцом, я сама научилась читать сокровенное в лицах людей, и я была уверена, что работа моего отца подтвердит мои мысли. И молодая царица Меритатон тоже была грустна. Что происходило с ними, детьми царственного Солнца?