— Я вернусь с хорошей добычей из похода в Ханаан.

— Береги себя...

— Если ты будешь думать обо мне и любить меня, ничего со мной не случится, — сказал Кенна и улыбнулся, но улыбка его вышла грустной. — Я верну тебе одно из своих изображений, первое. Ты будешь смотреть на него и вспоминать меня.

— Брат, благодарю! Но и без этого твой образ не покинет меня...

— И твой меня, Бенамут.

Назавтра он уехал, и я осталась ждать его и готовиться к будущей свадьбе. Много времени оставалось у меня для того, чтобы приготовить свой свадебный наряд, и в доме моего отца поселилась лёгкая грусть, которую я не могла изгнать из своего сердца, да и не хотела этого. Таков уж был вечный удел женщины, будь она царицей или рабыней, презреннейшей из смертных или первой из божественных. Разве не приходилось подолгу ожидать своего мужа моей матери, до срока ушедшей на поля Налу? Разве не приходилось терзаться долгим ожиданием царице Нефр-эт, супруге великого Эхнатона? Не стало ли её ожидание вечным, лишённым надежды, бесконечным и безысходным, как путь подземной реки? А ведь она была жива, царица Нефр-эт, хотя мало кто вспоминал о ней. Там, за стенами царского дворца, томилось её сердце, сердце великой женщины — я поняла это, оставшись в одиночестве, разделив тревогу судьбы с царицей Нефр-эт.

Тихо шепчутся деревья в саду перед широким балконом дворца, тихо роняют умирающие цветы ветви сикоморы. И лунный диск на небе такой ясный, будто выточен из серебра самым искусным мастером и окаймлён для пущей красоты тёмной резьбой облаков. Тихо звенит музыка, сладкая и бездумная, как недорогая любовь. Это Анхесенпаатон приказала развлекать себя, дожидаясь прихода своего красавца фараона. Как могла эта музыка донестись до моих покоев, как преодолела плотную скорбную тишину, окутывающую их? Как могла она отвлечь меня от тяжких дум, обратить в улыбку застывшую гримасу скорби? Маленькая царица Анхесенпаатон ждёт своего мужа, а он сидит здесь, в покоях царицы Нефр-эт, расположившись совсем не по-царски на полу, на вышитой золотом подушке, и его глаза влажно блестят в сумраке наплывающей ночи.

— Твоё величество, завтра я не буду присутствовать на жертвоприношении в Доме Солнца, поднеси от моего имени великому богу роскошные дары, возьми их у главного домоправителя. Показываться Солнцу, показываться людям — больше нет сил...

— Мать, прошу тебя, не говори мне «твоё величество». Зови по имени...

— Хорошо, мой дорогой Тутанхатон.

Мать... Никогда я не была его матерью, хотя и любила порой нежнее, пронзительнее, чем своих дочерей. Столько лет ждать сына, бесплодно ждать сына — и обрести его теперь, когда мир лишился красок и звуков, когда самые нежные слова доходят до сердца глухо, как сквозь смутный гул надвигающейся бури. Всегда мне недоставало времени, чтобы ответить на робкую, тихую ласку этого мальчика с добрыми и удивлёнными глазами, и вот теперь сердце сжимается лёгкой горечью, когда он произносит это «мать»... Скоро ему исполнится четырнадцать, давно ли миновало то время, когда я приняла его из рук жреца Мернепта и положила на колени своего царственного супруга, веря, что не будет у этого мальчика защитницы более верной, чем царица Нефр-эт? Давно... Тогда я не знала, что держу на руках будущего владыку великой Кемет. А сейчас с трудом исполняю его просьбу, с трудом могу назвать его по имени, потому что мне некуда деваться от стыда. Не думал ли он в сердце своём: «Где же твои обещания, царица Нефр-эт?», когда я проходила быстрым шагом по коридорам дворца, стремясь уединиться и в одиночестве выплакать своё горе, свою ревность к презренной женщине, возвысившейся надо мной, свою боль от разлуки с тем, чей образ начертан на сердце с давних пор, таких давних, что теперь уже и не припомнить? Моя старшая дочь тоже вдова. Пятая, Нефрнефрура, стала женой иноземного царя и покинула Кемет. А третья оставшаяся в живых, Анхесенпаатон, ждёт своего мужа в беседке, убранной лотосами и маргаритками, ждёт, приказав развлекать себя музыкой. И над всем этим — лунный диск, от которого веет мертвенностью великих пирамид.

Тутанхатон сидит на подушке, обхватив руками колени, в лунном свете призрачно поблескивает золотой царский урей. Тень от длинных, необыкновенно длинных ресниц падает на его нежные, как у девушки, щёки. Он — единственный, кто не нарушает тишины моего покоя, даже когда слышу его тихий мелодичный голос. И желание ласково коснуться его головы становится непреодолимым, вынуждает царицу Нефр-эт ещё раз обжечься жгучим стыдом при воспоминании о своём невыполненном обещании. Сколько раз взошла звезда Сопдет с тех пор, как я рассказывала ему сказку об обречённом царевиче? На помощь царевичу всегда приходил великий Атон и помогал ему избегнуть предначертанной участи. Я делала это нарочно, зная, что Тутанхатон не любит печальных концов.

— Учитель говорил мне, мать, что вчера ты целый день провела на ложе, не вставала и не принимала пищи. Это правда?

— Правда, Тутанхатон.

— Мне это прискорбно...

Голос его полон участия и искренней грусти. Приятно смотреть на него, такого красивого, таинственно-красивого в лунном свете. Когда-то, при свете такой же луны, я склонялась над его колыбелью, чтобы уловить его тихое дыхание. Он был совсем слаб, когда появился на свет, и многим тогда казалось, что он последует в Аменти за своей матерью, красавицей Нефернаи. Отчего-то эта смерть представлялась мне ещё более ужасной, чем смерть сестры моего мужа, хотя я едва ли могла ощутить материнскую любовь к беспомощному существу, явившемуся на свет таким одиноким. Тот мёд, которым я кормила его во время его болезни, то молоко, которое подносила к его пересохшим губам — не их ли вкус я ощущала теперь на своих губах и в своём сердце?

— Ты слишком беспокоишься обо мне, мой дорогой Тутанхатон. А ведь я не стою такой заботы, я — всего лишь сухая ветвь, на которой никогда больше не будет цветов. Не думай обо мне, не тревожь своё сердце...

— Как я могу не думать о тебе? Вот я — владыка страны Кемет, повелитель Обеих Земель, вскормленный твоими руками. Неужели у меня нет власти, чтобы сделать твою жизнь более счастливой, утешить твою боль?

— Ушедшим в Страну Запада многое уже не нужно, мой мальчик. Разве им нужны лотосы земного Хапи? Подземные цветы утешают их, и этого довольно. Ушедшему не нужна музыка, он слышит бряцание таинственных систров там, в Аменти...

— Но ты ещё не в Аменти, ты здесь, со мною. Зачем ты хочешь покинуть меня, своих дочерей, которые тебя любят? Мне не обойтись без тебя сейчас, когда так трудно и так много предстоит решить. Ты всегда была рядом с его величеством Эхнатоном, ты многое видела, знала... Помоги мне сейчас, выслушай, тебе одной я могу открыть своё сердце до конца...

— Мернепта мудрее меня. Эйе мудрее...

— Они мужчины. Женщины многое чувствуют иначе.

— Это так.

— Я должен сказать тебе, одной тебе. Послушай, если я ошибаюсь, прерви меня. Только смотри мне в глаза, не отводи своего взгляда. Вот так... Я чувствую, что в Кемет неспокойно, как неспокоен Хапи в ожидании великого разлива. Слишком много осталось обиженных после царствования великого Эхнатона, прости меня, мать... Эйе говорит, что его величество укрепил священную власть фараонов, но мне кажется справедливым, когда говорят: фараон — благой бог страны Кемет, фараон — божественная мудрость, жизнь, здоровье, сила. Нет ничего опасного для власти фараона, если его именем в дальнем степате правит человек, который поистине заслуживает названия ока и уха повелителя. Хорошо, когда у фараона испрашивают разрешения выкопать канал в пустыне, ибо всё, что касается великого Хапи — его дело. Хорошо, когда фараон должен решить, достаточно ли драгоценного кедра добывают в Ливанских горах. Хорошо, когда испрашивают его воли для того, чтобы назначить правителя судебного чертога в городе Ипу. Но каждый степат издавна живёт своей жизнью, и весь он — словно живой человек, тело которого подвержено удовольствиям, слабостям и болезням. Сейчас в земле Буто двадцать степатов, в земле Нехебт — двадцать два. Каждый степат — как живой человек. Ты согласна со мной? Мне нужно знать...