— Что же, Джхутимес?

— Примирение, царица.

Слышать это было больно, и странно слышать от Джхутимеса, казавшегося неспособным рассуждать так серьёзно и глубоко о делах Кемет. Но в нём текла кровь фараонов, и сейчас говорила она, выстоявшаяся, как густое вино, в жилах благородного военачальника, сердце которого было чистым и преданным. Даже Кийа, эта презренная Кийа, не могла бы заставить его изменить фараону, своему кровному родственнику, взошедшему на престол Кемет благодаря хитрой и умной поспешности Эйе. А ведь Кийа могла сделать его опасным, очень опасным... Мне не могло быть покоя, пока была жива она. Она, чьё имя в царском картуше[120] было проставлено на каменных плитах поверх моего собственного! Она, носившая корону царей, она, приносившая вместе с Эхнатоном жертвы его великому отцу, она, обладавшая сенью Ра в самом центре Ахетатона, обжигавшая плоть фараона своей красотой, вершившая свои тайные дела на ложе любви. Мог ли быть моим искренним другом царевич Джхутимес, любивший её? И как могла бы она вернуться в Ахетатон, если бы не пользовалась чьим-то могущественным покровительством и поддержкой? Но Джхутимес не был таким влиятельным лицом, а Хоремхеб её ненавидел. Кто же тогда?

— Скажи мне, Джхутимес, — я заговорила ровно, очень спокойно, как бы не придавая особенного значения своим словам, — ты не женишься именно потому, что любишь эту женщину?

Он вздрогнул и посмотрел на меня в упор, так, что мне стоило больших усилий не опустить глаза под его взглядом. Он мог бы не отвечать и хорошо знал, что имеет на это право, но гордость побудила его быть откровенным.

— Это так, царица.

— Так отчего же ты не введёшь её госпожой в свой дом? Уезжайте в дальние степаты, никому уже не нужно искать гибели этой женщины...

— Никому?

Я ответила твёрдо:

— Никому.

— И я могу верить твоему слову?

— Ты оскорбляешь меня, Джхутимес.

— Даже великая Нефр-эт — всего лишь женщина, твоё величество.

Много сил потребовалось мне, чтобы вынести этот удар, но я сжала рукой своё сердце и запретила ему говорить. Кому-то в столице понадобилась Кийа, и Джхутимес мог быть игрушкой в чьих-то опытных и искусных руках.

— Я могла бы оставаться ею, Джхутимес, если бы рука вечноживущего Эхнатона ещё лежала на моём плече. Но может ли существовать любовь, если сердце умерло? Скорбь моя непреходяща, Хапи не поворачивает свои воды вспять. Я сказала тебе: женись на ней, увези её далеко из Ахетатона, подальше от царского дома, где она была всем ненавистна. Если даже великий Эхнатон поддался любви, кто обвинит в неверности царскому дому царевича Джхутимеса?

Он вздрогнул, как от удара плетью.

— Откуда тебе известно, что она в Ахетатоне?

— Оставлю это своей тайной, Джхутимес.

— Значит... — Он в волнении прошёлся по покою, ещё раз, и ещё, потом остановился передо мной. — Ты обещаешь мне своё покровительство, царица?

— Назовём это так.

— Ты великая, благородная женщина! — Голос Джхутимеса звучал растроганно, и мне почудилось, будто на его глазах блеснули слёзы. — Никто, даже сам Эйе, не мог бы оказать нам большей поддержки...

— Эйе? Почему ты говоришь — Эйе? Разве он причастен к тому, что Кийа вернулась в Ахетатон?

Молчание повисло в тревожном пространстве сумрачного покоя, молчание, разившее подобно острому мечу. Вот и Джхутимес, влюблённый безумец Джхутимес, невольно выдал свою тайну. Он был слишком умён и благороден, чтобы продолжать тёмную и запутанную игру с царицей Нефр-эт, и он наконец заговорил откровенно.

— Царица, Кийа была в Опете, когда скончался его величество Хефер-нефру-атон. Эйе знал, что она там, он приказал ей явиться к нему. Потом он повелел ей тайно вернуться в Ахетатон и обещал испросить для неё прощения у фараона. Она обещала мне, что выйдет за меня замуж, когда его величество простит её и разрешит жить, не скрываясь, в одном из дальних степатов. Она предана памяти вечноживущего Эхнатона, она оплакивает свою вину и беды, которые невольно причинила Кемет, она полна раскаяния, полна чувства благородной вины. Будь же милостива к ней, царица, прости невольно причинившую тебе зло, одари и меня счастьем, которое столько лет было моим самым сладостным мечтанием!

— Ты требуешь от меня слишком многого, Джхутимес. А я всего лишь женщина...

— Великая женщина! — Он приник к моим ногам, целовал пол у ног моих, словно был рабом, облагодетельствованным мною. — Ты, ты одна — в вечности супруга вечноживущего Эхнатона, божественная, сияющая Нефр-эт! Если бы только знал Эйе, он не мог бы кичиться своим благородством. Столько времени прошло, а он не сказал ни единого слова фараону, хотя много раз мог бы сделать это. Он хотел заслужить благодарность, тем большую, чем больше пройдёт времени, но даже он не предвидел благородства царицы Нефр-эт. Мне всегда казалось, что Эйе...

При утреннем одевании фараона не было заметно жреца Мернепта, его величество был обеспокоен отсутствием учителя. Ему почтительно доложили, что старый жрец нездоров и просит простить его, и Тутанхатон подробно расспрашивал о болезни учителя и о способах её лечения. Фараон уже просмотрел донесения гонцов, особенно внимательно те, что прибыли из Ханаана, от Хоремхеба. Обещанная Великим Домом щедрая награда раззадорила воинов, заставила их плотнее сомкнуть щиты и решительнее натягивать тетивы луков; Хоремхеб вовремя покинул столицу, ибо навлёк на себя недовольство фараона и, что было для него ещё хуже, — моё. Развязанная им история с военачальниками была опрометчивым и глупым шагом, открытая война с новой знатью, да ещё именем Атона — что могло быть глупее? Хоремхеб был плотью от плоти мелкой местной знати, нос которой всегда глядел в небеса. От истинных носителей золотой крови Кемет эти люди отличались неумеренным тщеславием и нетерпимостью. Хоремхеб сделал первый ход, но через Тэйе мне удалось предупредить фараона, и неумеренный пыл ретивого полководца был остановлен ощутимым щелчком по носу. Новая знать, конечно, должна была исчезнуть, но время ещё не пришло, и глупые выходки мнимого союзника могли погубить всё дело. До поры до времени, решил я, пусть Хоремхеб существует и мнит себя парящим столь высоко, что стрела охотника ему не опасна. Но огненные лучи солнца могут опалить перья слишком высоко взлетевшей птицы, и ожоги эти часто бывают смертельны. Он действовал неумело и грубо, этот Хоремхеб, который давно, с нашей первой встречи в его доме, был в моих руках. Была в моих руках и Кийа, которая могла понадобиться и в борьбе против новой знати, и в борьбе против самого Хоремхеба. Мои расчёты не могли быть ошибочными, ибо прожитые при царском дворе годы одарили меня опытом, которого Хоремхеб не мог приобрести у себя в пустыне. Стать защитником сирот Эхнатона до поры до времени было выгоднее, чем открыто восставать против них. Я говорил себе одно: моё время ещё не пришло...

Тутанхатон слушал донесения правителей областей, пока придворные мастера полировали его ногти и подводили глаза. Донесения были пустые и повторяли друг друга: состояние дамб и каналов, урожаи пшеницы и ячменя, поголовье скота, состояние садов и виноградников, строительство зданий, рабы... Фараон слушал внимательно. Услышав о том, как правитель восьмой области земли Нехебт жалуется на нерадивость рабов-огородников, по вине которых погиб урожай бобов, он обратился ко мне с неожиданным вопросом:

— Правда ли, что рабы в царстве Митанни могут жениться на свободных и даже усыновлять свободных, чтобы передать им своё имущество?

— Это так, твоё величество.

— В книгах Дома Жизни есть сведения об этом?

— В книгах Дома Жизни есть всё, твоё величество. Прикажешь доставить тебе необходимые сведения?

— Приказываю.

— Будет исполнено, твоё величество.

Хранитель царских украшений осторожно застегнул на шее фараона ожерелье из золотых и лазуритовых бус с застёжкой в виде крыльев сокола, очень красивое и искусной работы. Потом поднёс другое, тоже золотое, с подвесками из яшмы и карнеола. Сегодня наряду фараона надлежало быть особенно роскошным — ожидался приём митаннийских послов. Хоремхеб едва не испортил отношений с митаннийцами, столкнувшись с ними на границах Ханаана. Тутанхатон тщательно изучал договоры с Митанни и письма митаннийских царей. По его желанию я подробно изложил ему всё, что знал об отношениях с Митанни, начиная со времён Джхутимеса[121], установившего памятную плиту на митаннийской границе. Способность этого мальчика-фараона слушать с небывалым вниманием и извлекать из услышанного то, что соответствовало его мыслям и подтверждало их, нередко удивляла даже меня, многоопытного Эйе. Он и сейчас обратился ко мне с вопросом, желая получить подтверждение какой-то собственной мысли или догадки. Третий год своего царствования Тутанхатон желал отметить не только победой над кочевниками-хананеями, но и выгодным союзным договором с державами, во время правления Эхнатона разуверившимися в могуществе Кемет.