«Уедем в Северный дворец, Кийа!» Уехать от них — от жрецов, чиновников, воинов, торговцев, построить город выше солнца, куда не долетали бы жалобы и угрозы? Он склонялся над колыбелью девочки, похожей на него, некрасивой. «Уедем, Кийа!» Во время торжественных процессий два фараона были рядом. «Уедем в Северный дворец, Кийа, и, может быть, ты ещё подаришь мне сына?»

Они все избегали меня — все, даже маленький Тутанхатон. Царица-мать при встрече смотрела прямо, и глаза её усмехались откровенно и недобро. Меритатон и Нефр-нефру-атон проходили молча, опустив взоры. Девочки отворачивались, жрец Мернепта, воспитатель Тутанхатона, отводил взгляд, и только Эйе улыбался своей обычной улыбкой. Они не были нужны мне, я не любила их, я была выше их, ибо за меня фараон отдал бы их всех. Царица Нефр-эт почти не показывалась, мне сказали, что она опять ждёт ребёнка, страх охватил моё сердце медным кольцом, руки мои ослабели и едва удерживали жезл и плеть. И всё же он говорил: «Уедем в Северный дворец, Кийа!» Я спала на своём ложе, вцепившись в его края так судорожно, что ломались ногти. Кинжал в спину, яд, верёвка, стянутая на шее, — не чудовища Аменти, а земные ужасы страшили меня. Разве создано это тело для того, чтобы его растерзали гиены? Разве эти глаза созданы для того, чтобы глядеться в чёрное зеркало? Его величество повелел начать строительство моей гробницы, великолепной гробницы в скалах. Но если он умрёт раньше меня, моё тело достанется пустыне, а сама я буду лишена жизни в стране Запада, и моему Ка никогда не принесут поминальной жертвы. Чем же провинилась я, о великая Хатхор, о могущественные Пта, Осирис, Амон-Ра? Тем лишь, что не приняла любви военачальника Джхутимеса, тем, что поднесла чашу фараону, тем, что стала усладой его плоти, тем, что голова кружилась от высоты, на которую вознесла меня ночь любви, проведённая с добрым властителем страны Кемет. Тем, что была слишком красива... Слишком красива...

Мы уехали в Северный дворец, мы были вдвоём в покоях, где присутствие Нефр-эт не оставило никакого следа. Тень, смутная тень — вот кем была она, и её не было бы совсем, если бы не было во дворце так много её изображений. Теперь он приказывал изображать меня рядом с ним, писать моё имя так, как писали имена царских детей. И дочь была рядом с нами, болезненная, некрасивая Анхесенпаатон, Анхесенпаатон младшая, вторая Анхесенпаатон. Вторая, всегда и всюду только вторая! И если бы не родилась у царицы Нефр-эт шестая дочь, Сетепенра, моя дочь перестала бы существовать для фараона совсем.

Сетепенра — это имя его величество дал дочери по настоянию царицы Тэйе. Это она, пустив в ход всю свою мудрость и влияние на сына, внушила ему мысль о том, что нельзя закрывать все храмы, что некоторые нужно оставить... Кто из них — она или Эйе? — стал постепенно внушать фараону мысль, что недовольство Кемет вызвано присутствием женщины по имени Кийа? Он попросил меня вернуться в мой маленький дворец на юге Ахетатона. Попросил униженно, не глядя в глаза, потом приказал: «Завтра же!» Завтра должен был наступить праздник его восхождения на престол, уже двенадцатый. Завтра во дворце будет роскошный пир, и после него... Глаза мои заволокло горечью, но гордая Кийа не сказала ничего. Она и на пиру будет послушна, любезна, приветлива со всеми. Она — соправительница великого фараона, возлюбленная его. Она и в падении своём будет прекрасна, если только это падение, если только чьи-то красивые злые губы не нашептали фараону в темноте, что Кийа должна уйти. Эти чужеземки, дочери мелких правителей, но среди них — и дочь царя Митанни, могущественного Душратты. Пусть схватят возлюбленную фараона, пусть утопят её в Хапи, пусть лишат загробной жизни, она и тогда будет прекрасна! Но угрозы её беспомощны, а слёзы никчёмны. И вот снова маленький дворец, расписанный лотосами и птицами, разноцветная игрушка среди зелени и воды. И по вечерам так тоскливо кричат птицы мент, что Кийа начинает пить вино чашу за чашей, чтобы не думать о них. Служанки и рабыни умащают её драгоценными маслами, украшают её руки и шею драгоценностями, ухаживают за ней, как за редкой необыкновенной птицей, но перья её тускнеют, перья её больше не отливают золотом солнечных лучей. Ибо солнце, то, что грело и ласкало её, склоняется к горизонту, и его лучи уже не достигают её. И если бы не Джхутимес...

Сегодня небо раскалено до предела, сегодня кроны пальм кажутся купающимися в расплавленной меди, и вершины пирамид слепят глаза невыносимым блеском, багряным и золотым. Защитив ладонью глаза от слепящих солнечных лучей, я наблюдаю за тем, как его высочество царевич Тутанхатон стреляет из лука, как выпущенные им стрелы летят сквозь медные кольца, не задевая их. Хорошо! Клянусь священным именем Ра, этот мальчик в искусстве стрельбы далеко опережает не только царевича Нефр-нефру-атона, но и его величество фараона, да будет он жив, цел и здоров[69]! Всего восемь раз восходила над ним священная звезда Сопдет, но рука и глаз его верны, как у опытного лучника. Слишком хрупкий для того, чтобы хорошо управляться с палицей, он всё увереннее обращается с луком и дротиком. Хорошо! Кольца ярко блестят в солнечном свете, медь превращается в золото, чёрная косичка царевича на солнце тоже кажется золотистой. Всё — золото, всё — блеск, всё — быстрый бег, полёт, высота и скорость. Сможет ли стрела, пущенная им, сбить мою на лету? Говорят, великий фараон Снофру мог выпустить одну за другой двенадцать стрел, и каждая из них в полёте настигала другую. Он поставил на колени страну Куш, и она теперь покорно платит дань! Он покорил ливийские племена, и хотя до сих пор они изрядно тревожат наши границы, до былого могущества им далеко. Синай, Ханаан, Джахи! Горько думать об этом, когда видишь, как нагло ведут себя хатти и хабиру. Если бы во главе войск фараона не стоял Хоремхеб, они, пожалуй, добрались бы и до границ земли Буто[70]. Хоремхеб — вот чья слава подобна славе царственного солнца! Хоремхеб — вот имя, которое дам я своему первому сыну!

А всё же Хоремхебу повезло, потому что, будь на месте его величества Эхнатона другой фараон, ему никогда бы не выбиться в ряды новой знати. Их, облагодетельствованных фараоном, несметное множество, больше, чем песка в Ливийской пустыне. Их, подобных сорной траве, великое множество в царских цветниках. Их, допущенных к трапезе Великого Дома[71], больше, чем было раньше богов во всей стране Кемет. Кто среди придворных может похвастаться, что его предки делили трапезу с богами, правителями Кемет? Разве что Эйе. Мудрый Эйе, могущественный Эйе, которого порой не видно из-за спины Хоремхеба. Впрочем, если бы внезапный гнев не обрушился на военачальника Маи, столько лет бывшего первым из друзей царя... Но Хоремхеб — герой из героев. Хвала Хоремхебу, храброму Хоремхебу, возлюбленному Сохмет[72], возлюбленному Ра. Хвала им, тем отважным воинам, благодаря которым Кемет ещё зовётся могущественной державой!

— Джхутимес, прошу тебя, ещё раз!

Стрела взвивается в воздух, сопровождаемая тонкой музыкой натянутой тетивы, стрела летит вверх, к полуденному небу, к полуденному солнцу, к подножию трона Сохмет. Тутанхатон выстрелил наудачу, солнце слепит его. Но рука, верная и зоркая рука хорошего лучника, не ошиблась и на этот раз. Моя стрела сбита, моя стрела не долетела до неба. А казалось, что она летит прямо в грудь Атона, зримого солнца. В грудь царствующего солнца, отца фараона? Божеству не страшны стрелы, но запрещено произносить слово «бог», но божественная сила превратилась в царскую мощь, но больше нет благого бога, есть только два великих фараона, солнце и его сын. Отец мой и Эхнатона, царственный Аменхотеп, должно быть, скорбит там, в Аменти, среди сонма богов, ибо все боги Кемет умерли, и их тела лишены погребения. Как может быть иначе, если образы их уничтожаются повсеместно?