— Слышишь, мой возлюбленный господин?

И он ответил голосом, понизившимся до шёпота, таким, какого ещё не слыхала Кийа:

— Да.

Старые боги, новые боги... Обладай Эхнатон нравом, подобным нраву его младших братьев, всё было бы иначе. Разве способны они, эти мальчики — даже военачальник Джхутимес! — низвергнуть Атона и возвести на престол былое величие Амона-Ра? Не способны! И никто не способен! Он один, бог и повелитель, способен удержать в узде Кемет. И быть с ним — отрадно, и отрадно пробуждать в нём мысли, которые могут низвергнуть кого-то или спасти. Кто знает, как, когда рождаются в уме человеческом мысли, приводящие к великим переворотам? Этот слабый, мягкий удар ножки ребёнка тоже может изменить судьбу Кемет. А если так, то и судьбу мира, которого так мало за пределами Черной Земли. Ведь смог же он, этот едва ощутимый удар, вывести фараона из оцепенения, избавить его от приступа ужаса перед неведомыми врагами, заставить его забыть о змеиной чешуе! Фараон поднялся, я поднялась следом за ним, наши руки не разомкнули объятий. Атон уже покидал небосклон, его величество должен был проводить своего лучезарного отца, пожелать ему доброго путешествия в царстве Аменти. Я хотела уйти, оставить его наедине с угасающим золотом солнечных лучей, но фараон удержал меня за руку, молча указал на место рядом с собой. И Кийа осталась, радуясь и гордясь, ибо это было в первый раз. Я смотрела, как он молится, как тихо шевелятся его губы, как медленно сжимаются и разжимаются длинные, узкие пальцы в перстнях, в кольцах. Мне не было дано погрузиться в молитву так, как ему, ибо я воздавала хвалу Атону лишь за один его дар — за благодатное тепло, ласкающее тело. Но разве он, сын Атона, уступал своему отцу, когда жарко ласкал моё тело, и разве ночью, в свете призрачных даров Нут, ласки его были холодны и губы его подражали великому молчанию далёких светил? Нет, ночью даже лучше! Ночью властвует Золотая, милостивая к любящим, снисходительная к безумным. Но как долго он молится и как часто пробегает по его лицу тень того ужаса, который в последнее время всё чаще нападает на него и передаётся мне, сейчас ещё более открытой миру, чем когда бы то ни было! Последний луч солнца скользнул по полу комнаты, и сразу наступила темнота, как обычно бывает в Черной Земле. Лицо Эхнатона стало строгим, задумчивым. Думает ли он о Кийе, помнит ли, что она стоит рядом? Я зажгла светильник, тёплые розовые тени поплыли по комнате. И, погруженная в эти розовые тени, услышала я его слова.

— Великий отец сказал мне, что нужно делать. Ты станешь соправительницей, ты взойдёшь вместе со мной на трон Кемет. Пусть царица остаётся царицей, ты же станешь младшим фараоном. Не говори ничего, ничего не бойся. Я возвратил священную власть фараона для того, чтобы награждать достойных. И даже если ты родишь дочь... — Короткое молчание слилось с темнотой того угла, где стоял он, слабый свет светильника не достигал его, и — казалось, что слова Эхнатона плывут ко мне по воздуху, тихо переносимые руками бога Шу. — Даже если так, Кийа, ты подставишь плечо под мою ношу, ты поддержишь священный скипетр. Ты нужна мне, Кийа, постоянно, повседневно. Сердце моё изнемогает в разлуке с тобой, любимая, желание его иметь тебя рядом с собой повсюду...

Держа светильник в вытянутой руке, дрожала от волнения Кийа, и сама она казалась себе маленьким пламенем, факелом, освещающим путь. И фараон знал, куда нужно идти — туда, куда поплывёт это пламя. Не сегодня явилась эта мысль, не сегодня он принял голос собственного сердца за голос великого отца. Власть для того, чтобы карать недостойных и награждать достойных награды. Эхнатон может сделать и больше, он может вымолить у Атона защиты и покровительства для своей любимой. И тогда никто во всём мире не осмелится пойти наперекор Кийе, ибо она воистину станет богиней. Он раскрывает объятия, и Кийа может поклясться, что с его губ едва не слетело имя старой богини: «Золотая...» Кийа превыше старых богов, ибо она — любимая, ибо она — будущая мать его сына. Сына, только сына! Кийа знает это. Кийа не обманет ожиданий.

Всё свершилось по воле богов, всё свершилось по воле Эхнатона, но желание его не исполнилось.

В тринадцатую ночь второго месяца времени перет[64], под лунными лучами, среди шелеста крыльев ночных птиц и тревожного аромата ночных цветов появилась на свет девочка, которой по странной прихоти его величества дали имя его третьей дочери — Анхесенпаатон.

Люди вокруг говорили: Кийа бесчувственна, у Кийи сердце гиены, Кийа благословила появление на свет своего ребёнка бессильными слезами ярости. Но Кийа была мертва, Кийи не существовало. Сердце её знало, что крохотное беспомощное существо, произведённое ею на свет, виновно лишь в том, что будет носить длинный локон, а не косичку[65]. Но Кийа, как никто, знала, что убила надежду фараона, а может быть, и его любовь к ней. И потому она в отчаянии ломала ногти о край ложа и кусала губы, уподобляя их растерзанному плоду граната.

Его величество провозгласил: госпожа Кийа, любимая жена, разделит с ним трон, госпожа Кийа станет младшим фараоном. Младшим фараоном? Такого ещё не бывало. Он был готов отдать половину своей царской короны, и он сделал это, сжав зубы под осуждающими взглядами придворных. Он пожертвовал младшим братом, по моему совету он препятствовал любви Нефр-нефру-атона и Меритатон. Он шёл на всё с лёгкостью отчаяния, словно хватался за ускользающий стебель лотоса, который утопающему кажется последней опорой. Но теперь всякий день он слышал о недовольстве то в южных, то в северных степатах, слышал о недовольстве жрецов и знати, писцов и военачальников, ремесленников и художников. Племена хабиру[66] на севере грабили и разоряли страну, и змеи хатти подняли свои головы, и даже Хоремхеб уже ничего не мог поделать, хотя я и просила фараона дать ему больше власти на северных границах. Поздно! И я принуждена была видеть, как несётся Кемет по волнам бушующей реки без паруса и весел, и сам кормчий был уже без сил и терял то, что ещё можно было потерять. Я знала: в гибели Кемет будет обвинена Кийа, конец Кийи будет ужасен.

Дворец был полон шипящих змей, чужеземки, жены и наложницы фараона, откровенно радовались близящейся гибели. Я была дочерью Кемет, плотью от плоти её, и я слышала: «Кийа убила Кемет!» Так говорили, потому что Эхнатон возложил на мою голову корону фараонов. Так говорили, потому что Кийа возвысилась в несчастливый час, когда солнце Ахетатона готово было погаснуть. Так говорили, и во всех глазах я читала ненависть. Всё правление Эхнатона сопровождали ненависть и гнев — его гнев, ненависть к нему. Ненавидевшие его ненавидели и тех, кто окружал его, кинжал, направленный в его сердце, готов был поразить любого члена царской семьи. Быть может, только двое избежали бы этой участи — царица Нефр-эт и Тутанхатон, мальчик.

Воины шептались по всем углам, лица их были суровы. О, как все они были сходны обличьем с Хоремхебом, ненавидящим меня! Брось слово — и костёр возгорится, как вспыхивают от случайной искры груды сухого тростника. Каждый из них, я уверена, носил под панцирем амулет с изображением Амона-Ра, Осириса или Пта. Каждого из них ещё удерживала привычка к повиновению, страх перед начальниками, каменная рука Хоремхеба. Если бы он захотел... если бы он захотел только, трон великих фараонов пошатнулся бы от могучего удара и Кемет увидел Эхнатона распростёртым в луже собственной крови. Разве не был убит фараон Аменемхет[67], менее безумный, менее страшный для Кемет?

«Уедем в Северный дворец, Кийа!» Голова его лежала на моей груди, переполненной молоком. «Что делать, Кийа, твоё величество Кийа?» К моим ногам бросился торговец зерном, он лежал в пыли, глотал пыль, глотал слёзы. «Твоё величество, госпожа Кийа, больше нет ни золота, ни кораблей, больше нет ни вавилонских, ни арамейских — ни ханаанских[68] купцов! Твоё величество, скоро не будет ни ярких тканей, ни слоновой кости, ни драгоценных благовоний!» Он глотал пыль, обыкновенную пыль, она не была золотой. Эйе только пожал плечами, когда я обратилась к нему. «Твоё величество, когда-то царь Душратта писал его величеству Аменхотепу III: «Пусть брат мой пришлёт золота в очень большом количестве, без меры, и пусть он пришлёт мне больше золота, нежели моему отцу, ибо в стране моего брата золото всё равно что пыль». «И его величество мог бы выполнить просьбу митаннийского царя?» «Мог бы, госпожа».