— Кийа, — сказал я ей, — моя возлюбленная Кийа, войди в мой дом госпожой и повелевай мною, как повелеваешь ты рабами и слугами. Выслушай меня, Кийа! Я давно стал твоим рабом, а тебя хочу сделать царицей. Уедем вместе, покинем Ахетатон, забудем всё, что было с тобою и со мной до нашей встречи. Мы оба молоды, впереди у нас ещё много радостных дней, я сумею сделать всё, чтобы ты забыла причинённое тебе горе, я буду оберегать тебя превыше собственного сердца, я буду исполнять все твои желания, даже если ты прикажешь мне броситься в пропасть. Кийа, моя прекрасная Кийа, позволь мне называть тебя госпожой моего дома, позволь мне быть твоим возлюбленным братом!

Так говорил я, но взгляд её был устремлён мимо меня, в пустую и одинокую даль прошлого счастья. Я сжал её руки, она не ответила. Я привлёк её к себе и заглянул ей в глаза, но она всё молчала, отрешённая, далёкая. Наконец она разомкнула губы, и я услышал её ответ, горький, как самое горькое вино.

— А забуду ли я, что когда-то была доброй властительницей Кемет, что носила корону фараонов? Забуду ли я слова и клятвы того, имени которого не хочу произносить вслух?

И я вошёл с ней в дом Пареннефера и разделил с ней ложе, как в прошлую ночь, но я знал, что Кийа никогда уже не станет госпожой моего дома. Утром я приказал шестерым преданным воинам сопровождать её в пути и простился с нею, оставив в её руках концы своих оков. Она не отказалась от них, она приняла их милостиво. Она сказала, что когда-нибудь, быть может, вспомнит обо мне и войдёт в мой дом, но сейчас слишком тяжела её рана, слишком глубоки её страдания. Я вновь сказал ей, что не будет у неё ничего вернее, чем любящее сердце царевича Джхутимеса. И она возразила лукаво, уже с улыбкой, улыбкой без благодарности и обещания:

— А разве сможешь ты расстаться с маленьким царевичем, которого учишь плавать и владеть оружием? Ты любишь его как родного сына, и в этом ты подобен другим. А он сторонился меня не хуже всех прочих и вместе со всеми радовался моему падению. Разве мне одной принадлежит твоё сердце, мой верный Джхутимес?

И я понял вдруг, что это правда. Больше я ничего не сказал ей, и мы только обменялись прощальной лаской рук и расстались без обещаний. Но когда я вошёл в опустевший дом моего друга, мне захотелось огласить покинутый ею покой диким воем брошенного пса.

Занятия закончились плохо: лопнувшая тетива сильно хлестнула Тутанхатона по лицу, на коже мгновенно вздулась багровая полоса, от боли мальчик закусил губы. От прохладной воды ему стало немного легче, он даже сказал, что готов продолжать, но мне было жаль его, и я видел, как мужественно он пересиливает боль. Мы вернулись во дворец, где с самого порога ощутили царившее в нём беспокойство. Навстречу нам шёл Эйе, шаги его не в пример обычным были быстры, резки, лицо сурово и мрачно. Он поклонился нам и не сказал ни слова, но на все не успевшие слететь с наших губ вопросы ответила царевна Меритатон, выбежавшая навстречу из покоев царицы Тэйе. Сквозь слёзы она объявила нам, что свершается срок царицы-матери, что она призвала в свои покои сына, а теперь с ней остался только жрец Мернепта, лицо которого почернело от горя. Тутанхатон побледнел, его губы слегка приоткрылись, словно он хотел задать какой-то вопрос, но Меритатон ушла от нас, побежала дальше, ей навстречу уже шёл встревоженный и опечаленный Нефр-нефру-атон. Мы остались в обширном покое, примыкающем к покою царицы, сюда постепенно собрались и другие члены царской семьи, пришёл и сам фараон, в глазах которого мы увидели столь редкие для него слёзы, слёзы истинного горя. Мы находились там долго, долго. Окна были распахнуты в сад, небо над деревьями постепенно приобретало фиолетовый оттенок, затем очень быстро начала сгущаться тьма. Вот уже первые звёзды заблестели в глубине всегда безмолвных, всегда бесстрастных небес, вот послышался жалобный крик ночной птицы, вот наступила та особенная тишина, которая овладевает сердцами и сковывает их немым страхом. Казалось, ничто не может разбить эту тишину — ни оглушительный рёв песчаной бури, покрывающей пеплом страха лица путников в Ливийской пустыне, ни грозный голос разливающегося Хапи, ни даже злобный рык чудовищ Аменти. Но голос, брошенный в эту тишину вслед за багровым отблеском факела, обыкновенный человеческий голос рассёк её на множество осколков, будто бросили на пол драгоценный стеклянный сосуд из Джахи, и осколки эти, разлетевшись, впились в сердца тех, кто невольно вздрогнул от звука голоса, кто прикрыл ладонью от света привыкшие к темноте глаза, кто судорожно вздохнул, пытаясь подавить рыдание.

— Её величество царица Тэйе, добрая властительница страны Кемет, взошла в свой горизонт...

Это сказал жрец Мернепта, появившийся на пороге, старый жрец Мернепта, в глазах которого застыли безмолвные, окаменевшие слёзы великого горя. Пронзительно вскрикнула и зарыдала одна из младших царевен, тихо заплакала царица Нефр-эт, а его величество уронил голову на грудь, и все увидели, что по лицу его текут огромные светлые слёзы. И вот вопли и рыдания окончательно разрушили тишину, наполнили воздух дворца горьким ароматом цветов с полей Налу. Тутанхатон сжал мою руку, и я почувствовал, что его бьёт дрожь. Рядом стояла маленькая царевна Анхесенпаатон, она тихо плакала, закрыв лицо руками. И хотя царица Тэйе не была моей матерью, хотя она была врагом моей возлюбленной госпожи, я чувствовал глубокую печаль, рвущую сердце жалобным криком птицы мент. Но никто из нас не мог поднять глаз и взглянуть на старого жреца, вышедшего из покоев царицы, ибо многие знали, а многие догадывались, что он любил её. Он стоял один, величественный в своём горе, застывший подобно статуе из чёрного камня, и все крики и рыдания разбивались о безмолвие его скорби... Никто не мог предугадать великого несчастья, не мог и жрец Мернепта, с которым сразу после утренней трапезы царица-мать отправилась гулять по саду. О чём говорили они? Видимо, о чём-то хорошем, потому что старая царица вернулась во дворец улыбающаяся, довольная. И вдруг приложила руку к груди, там, где сердце, тихо вздохнула и опустилась на пол, прежде чем успели подхватить её слуги и бросившийся к ней Мернепта. Когда её уложили на золотое ложе, она открыла глаза и тихим, но спокойным и твёрдым голосом приказала позвать к себе сына. Эхнатон пробыл у неё недолго и, выйдя из покоев матери, ушёл к себе, удалился от всех, никто не видел его до тех пор, пока не объявили ему, что конец царицы Тэйе близок. Сразу после него в покои царицы был призван жрец Мернепта, на руках которого испустила дух великая Тэйе, вершительница судеб Кемет, мудрая Тэйе, непобедимая...

Она и в смерти была прекрасна и горделива, благородство её лица было достойно древних изображений. Не потому ли когда-то покорила она сурового и надменного Аменхотепа III, что от рождения жила в ней эта горделивая царственность, свойственная только избранным? Недовольная знать никогда не скрывала своей неприязни к дочери рядового жреца, простого хранителя храмового скота, но разве мог кто-либо заставить Аменхотепа отказаться от того, что он любил? Она и после его смерти осталась царицей, ведь она лучше всех придворных разбиралась в государственных делах, лучше всех знала слабости правителей союзных держав, быстрее всех понимала, когда нужно действовать, а когда подождать. Она, ставшая матерью нескольких дочерей и единственного сына, и в старости оставалась женщиной, наряд которой всегда был благословлён Бэсом. У неё было мудрое сердце, язык её никогда не произносил ненужных слов. И вот теперь лежала она, прекрасная и неподвижная, с улыбкой на застывшем лице, и губы её всё ещё были приоткрыты, будто она хотела произнести последнее слово любви. Величие умершей царицы превышало величие живого владыки, ставшего вдруг похожим на растерянного ребёнка, некрасивого и болезненного, обделённого любовью и вниманием близких. И царица Нефр-эт положила руку на его плечо и долго держала её так, молча и нежно, опустив заплаканные глаза. Он, покинувший Кийю, сам был покинут, и земля горела под его ногами, раскалённая гневом уничтоженных богов. Дом Солнца, построенный им, был ещё крепок, но дом его Ба был уже слишком хрупким, чтобы выносить злые порывы ветра. И хотя он был моим соперником, а потом врагом моей возлюбленной, я пожалел его, ибо он воистину был проклят, и боги не давали ему сына и постепенно отнимали у него детей, и даже те, кто любил его, отворачивались от него. А тот, кто стал его соправителем и стал называться возлюбленным Эхнатона, был слишком слаб, чтобы плечо его могло стать опорой разрушающегося дома. Но был рядом Эйе, мудрый Эйе, которого так боялась моя возлюбленная госпожа, Эйе, отец бога, с лица которого так редко исчезала приветливая улыбка. Это благодаря желанию Эйе случилось то, что случилось...