— Госпожа моя, возлюбленная моя госпожа, ты должна уйти, тебе лучше покинуть Ахетатон. Я останусь возле твоей колесницы, если ты пожелаешь, я буду сопровождать тебя всюду. Оставаться здесь опасно, гнев его величества — да будет он жив, цел и здоров! — губит его врагов...
— Врагов?! Разве я враг ему?
— Но он изгнал тебя!
— Его обманули... царица-мать и этот проклятый Туту, и старый хитрый Эйе, и этот проклятый Хоремхеб....
— Не говори плохо о Хоремхебе. Не будь его, страна Кемет испытала бы многие бедствия. Кийа, прошу тебя, не говори плохо о Хоремхебе! Никто не может проникнуть в мысли его величества, никто не знает, что побудило его поступить так...
— Я знаю! Царица Тэйе, глаза которой уже обратились в сторону Запада, отец бога Эйе, полководец Хоремхеб, царица Нефр-эт, Меритатон и царевич Нефр-нефру-атон, все они, возненавидевшие меня!
— Кийа, тобой движет гнев...
— Я ждала этого! Я была слишком прекрасна для них, слишком недосягаема. Воля моя была волей для фараона, согласно моему желанию он принимал и отсылал послов, согласно моему желанию карал моих врагов, тех, для кого я могла просить казни...
— Молчи, Кийа!
Я закрыл ей рот рукой, ибо стены дворца могли иметь уши, ибо слова, которые она произносила, были слишком страшны. Кто мог догадаться, какую власть имела эта маленькая женщина? Только её могущественные враги, Эйе и царица-мать. Но Хоремхеб, мужественный и благородный Хоремхеб, как мог он ненавидеть Кийю, как мог он мстить женщине? Кийа не права. Не права! Не права!
— Госпожа моя, смири своё сердце, сдержи свой гнев и свою печаль, помни о том, что тебе нужно спасаться...
— От моего возлюбленного? От Эхнатона, чьё лицо склонялось над моим столько раз?!
— Именно поэтому, Кийа, именно поэтому... Разве не клялся он в любви и верности царице Нефр-эт? Разве ханаанская царевна не была владычицей его сердца целых три года?
Она вспыхнула, и я увидел перед собой лик разгневанной Тефнут[80], прекрасный и внушающий ужас. Пальцы её разжались, она выпустила мою руку, блеск её глаз затмевал блеск огня.
— Ты меня равняешь с ними, Джхутимес? Плакал ли он на их коленях? Говорил ли им о своём страхе, который гнал его из Опета? Посадил ли он ханаанскую царевну рядом с собой на трон Кемет?
— Кийа, ты погубишь себя!
— Что мне осталось? Уйди, не оставайся рядом со злейшим врагом его величества, не пятнай свою честь воина разговором с той, которая погубила Кемет!
— Кийа, не говори так! Кийа, ты знаешь о моей любви, знаешь, что ты одна для меня под благословенными лучами солнца, знаешь, что нет у тебя слуги преданнее царевича Джхутимеса, и ты говоришь так, ты отталкиваешь меня!
— Ты хотел получить моё тело? Так бери его, Джхутимес, вот оно здесь, окаменевшее от горя, оно принадлежит тебе, потому что не нужно больше его величеству, вот оно, которое вскоре станет добычей огня! Бери его, Джхутимес, ты же мужчина, и в жилах твоих течёт царская кровь, более царственная, чем в жилах Эхнатона, ведь его мать — дочь простого хранителя храмового скота! Что же ты медлишь, Джхутимес? Бери его!
Голова моя пылала, словно объятая венцом полуденной Сохмет, и кровь в жилах казалась расплавленным золотом, так обжигала она всё тело, так яростно стучала в виски. И я сжал её в своих объятиях, мою единственную, мою прекрасную возлюбленную, но не лёг с ней, а вынес её на руках из разукрашенного дворца и привёз в дом моего друга, Пареннефера, тоже подвергнутого гонениям, человека, когда-то близкого ко двору его величества, руководившего постройкой Дома Солнца в старой столице. Забытый всеми, к счастью, и своим бывшим покровителем, жил он уединённо на окраине Ахетатона, ибо жена его и дочь остались при дворе и он не хотел разлучиться с ними. Туда и привёз я мою возлюбленную госпожу и там пал жертвой огненной Сохмет, там стали мы подобны первоначальным Гебу и Нут, там приняла она мою любовь и моё семя, там обрёл царевич Джхутимес своё недостижимое счастье. Наутро я вернулся во дворец фараона и был удивлён тем, что никто не заметил моего отсутствия. Мне казалось, что рушится мир, но никто, кроме меня, не слышал грохота, никто не видел разверзшейся пропасти и благословенного Хапи, изливающего свои воды с неба. Тутанхатон встретил меня, но он был печален и молчалив. А я боялся разомкнуть уста, чтобы не выдать своей тайны, и тоже хранил молчание, прерывая его лишь изредка коротким приказанием. Так протекли часы обычных занятий, и мой ученик был сегодня рассеян и неловок. Когда же он выронил из рук боевую палку, я велел ему остановиться и строго спросил:
— Что с тобой случилось, почему руки твои сегодня подобны женским рукам?
Раньше нелегко было бы ему перенести такое оскорбление, но сегодня он только опустил глаза и ничего не ответил. Я подошёл, взял его за плечо — в глазах его были слёзы.
— Ты плачешь, Тутанхатон? Почему?
Мне странно было видеть его плачущим, более странно, чем царевича Нефр-нефру-атона. И он знал, что мне это странно, потому что тихо сказал:
— Ты хочешь знать всё, Джхутимес?
— То, что ты пожелаешь мне рассказать.
— Я хочу, чтобы никто не мог нас услышать...
— Тогда поговорим в лодке.
Он сидел напротив меня и казался совсем маленьким, совсем ребёнком. Обиженным ребёнком, огорчённым ребёнком. И я снова спросил его:
— Что с тобой случилось, Тутанхатон?
Тихо-тихо начал он свой рассказ, и порыв ветра заглушил его слова. Поэтому, взглянув на меня, он начал снова.
— Мы с Анхесенпаатон спустились к берегу Хапи по длинной лестнице, что ведёт из дворца. Мы сидели там, когда от другого берега отчалила тростниковая лодка, совсем небольшая. В ней был старик, странный старик. Не жрец и не земледелец, не воин и не флейтист, с глазами пустыми, как дно бронзовой чаши. Он долго смотрел на нас и ничего не говорил. Я встал, чтобы защитить Анхесенпаатон, потому что она боялась, и тогда он сказал: «Небосклон Вечности — одному. Другому — немота Великой пустыни на всю жизнь, до конца дней...» Анхесенпаатон испугали эти слова, и она заплакала...
— И тебя тоже испугали?
Он признался со вздохом:
— И меня.
Тревога закралась в моё сердце, и я долго искал слова утешения. Был ли этот старик бродячим заклинателем, безумцем или человеком, подосланным врагами фараона? Всем было опасно жить в царском дворце, всех могла настичь месть врагов фараона, и немало нашлось бы в Черной Земле рук, готовых вонзить кинжал в сердце ребёнка только потому, что в его жилах текла кровь, сходная с той, что мечтали бы увидеть разлитой по каменным плитам дворца ненавидящие Эхнатона.
Но если старик был подослан, как мог он узнать, что именно в этот час царственные дети окажутся на берегу Хапи?
— Старик был безумен и хотел испугать вас, — сказал я наконец, и мне казалось, что никогда в жизни я не произносил большей лжи. — Обратись к своему воспитателю, пусть он прочтёт над вами заклинание, отгоняющее злых духов. Не придавай значения словам безумца, успокой царевну, не страшись ничего, ибо вы находитесь под покровительством великого Атона. Всё пройдёт, Тутанхатон, не тревожься, не печалься. Заклинание развеет твою тоску и тоску Анхесенпаатон, слова эти будут записаны и уничтожены, тем самым уничтожится и смысл их. Обратись к жрецу Мернепта, расскажи ему всё от начала до конца, расскажи и то, что ты, быть может, утаил от меня...
— Я ничего не утаил от тебя, Джхутимес, — возразил мальчик, и в его голосе звучала глубокая обида. — Разве существуют тайны, которые надо скрывать от друзей?
Я скрывал мою тайну не только от него, доверчивого и наивного несмышлёныша, не только от друзей, но и от себя самого, ибо старался не думать о том, что Кийа всё ещё находится в доме Пареннефера и я могу вернуться к ней. А она ждала меня и, когда я вернулся, бросилась мне навстречу и обняла меня. Лицо её хранило следы недавних слёз, и оттого жгучая красота её поблёкла и, казалось, цвела уже не так ярко. Но это была Кийа, моя Кийа, и она была рядом со мной.
