— Теперь подстегни коней, заставь их бежать быстрее ветра!

И ветер мчится за нами, горячий, раскалённый, как дыхание Сетха. Ещё миг — и догонит. Нет, не догонит он: кнут в руке Тутанхатона делает своё дело, и кони несутся с невероятной быстротой.

Откуда в этом мальчике такая отчаянная, такая безудержная смелость во всём, что касается военных упражнений? Должно быть, кровь отца, отважного военачальника. Или кровь могучего завоевателя Джхутимеса III, покорившего все земли вплоть до Каркемиша. Клянусь священным именем Ра, он захочет быть в рядах войска Кемет, когда наденет наряд молодого мужчины. А воевать придётся, обязательно придётся! Царство Хатти уже протянуло свои когти к ханаанским владениям фараона, местные правители, ещё верные Кемет, гибнут в борьбе с хатти и хабиру, не получая помощи от давнего союзника. Весь север Ханаана таит внутри себя огонь междоусобиц, и достаточно порыва ветра, чтобы он вспыхнул ярким костром. Отчего фараон не хочет посылать туда воинов? Отчего он мирится с потерей своих обширных владений? Если даже страна Куш, всегда покорная, осмелилась огрызнуться, как прибитая собака... А дань, какую дань несут к престолу фараона покорённые племена? А иноземные послы, которые вот уже сколько раз возвращались к своим дворам без ответных даров! Бурна-Буриаш просит владыку страны Кемет прислать ему хотя бы половину обещанного золота — какое унижение! А золотые изображения, обещанные нашим отцом царю Митанни, те, что даже были показаны его послам? Вместо них Эхнатон отправил Душратте деревянные изображения, покрытые позолотой. И это тогда, когда он жаловался на служителей бога и местных правителей, прибирающих к рукам сокровища царской казны? Где же золото, которого во времена нашего отца было неисчислимо много? Неужели всё оно отправилось в сокровищницу Дома Солнца? И только Хоремхеб, великий Хоремхеб, могучий Хоремхеб, ещё стоит на страже Кемет, как царственный лев Великой пустыни. Хоремхеб, чьё имя фараон пощадил[77], Хоремхеб, которого побаивается даже царица Тэйе...

— Довольно, мальчик! Очень хорошо!

Глаза его излучают радость, глаза, горящие подобно чёрным драгоценным камням на бледном от усталости лице. Его красота ещё расцветёт и будет заставлять придворных красавиц томиться по ней. Если бы я обладал такой красотой, быть может, Кийа... Но разве фараон красив? Разве Эхнатон взял что-либо от красоты своих родителей? Кийа, моя Кийа... Теперь я не могу её видеть, она вместе с фараоном живёт в Северном дворце. Здесь она не будет жить никогда, царица-мать не допустит этого. Если только... Но и тогда у моей Кийи останется много врагов. Быть может, самый могущественный из них — Эйе, отец бога. Эйе, с лица которого редко исчезает приветливая улыбка. Он и царица-мать заодно, и, если захотят, они могут погубить Кийю. Но зачем? Разве придают какое-нибудь значение обитательницам женского дома его величества? Придают, если они разделяют со своим повелителем не только ложе, но и трон. Придают, ибо такого ещё не бывало. Была царица Хатшепсут, но лишь царица, хотя она и приказывала изображать себя в виде фараона[78]. А Кийа носит венец фараонов, Кийа зовётся младшим фараоном...

— Джхутимес, могу я спросить тебя?

— Спрашивай.

— Ты возьмёшь меня на войну и позволишь править боевой колесницей?

— Если будет война, Тутанхатон.

— Если будет?

— Если ты пожелаешь стать великим воителем, подобным Снофру и Джосеру...

Растянувшись на траве под сенью густых кедров, ведём мы неторопливый разговор мальчика и мужчины, разговор двух царевичей, рождённых царским домом великой Кемет. Здесь, в тени, прохладно и тихо, и говорить хочется не о войне, вовсе не о войне! Но Тутанхатон ещё слишком мал, его, как всякого мальчика, больше интересует война, чем непонятная любовь, которой пропитан весь воздух и которая может быть подобна и самому чудесному аромату, и дыханию ядовитых испарений. Всё впереди у царевича Тутанхатона, впереди и любовь. Только бы не такая жгучая и гибельная, как моя к Кийе.

— Джхутимес, верно ли, что в бою стрела летит почти на четверть схена[79]?

— Разные стрелы бывают, Тутанхатон.

— Говорят, в Вавилоне делают мечи крепче камня и ярче солнца...

— Их делают из железа, а оно прочнее меди и бронзы.

— Ты их видел?

— Нет.

— Если бы иметь такой меч! Если бы иметь хотя бы кинжал!

— Когда-нибудь будешь иметь, Тутанхатон.

— А у хатти есть такие мечи?

— Есть.

Чья-то лёгкая тень проскользнула между деревьями, чей-то быстрый взгляд коснулся нас, распростёртых на траве. Коснулся — и исчез, затерялся в гуще тамарисковых зарослей. Повеяло тонким ароматом, но это не цветы, это запах драгоценных притираний. Кто это — служанка, одна из царских наложниц, царевна?

— Я хочу стать полководцем, Джхутимес. Великим полководцем! Я завоевал бы для моей Кемет все земли, лежащие за Тростниковым морем. Я сделал бы из врагов Кемет подножие для трона его величества, я заставил бы все народы склониться перед величием владыки Обеих Земель. В бою я захватил бы вавилонские мечи, и в стране Кемет их стало бы много-много. И ещё я воздвиг бы Дом Солнца, ещё красивее и выше, чем сейчас. И его величество сказал бы мне: «Ты великий полководец, Тутанхатон!»

«Его величество...» Кто встанет у кормила великой Кемет, когда Тутанхатон вырастет и сможет стать полководцем? Эхнатону тридцать лет. Если боги даруют ему долголетие нашего отца... Пусть его величество живёт долго, долго. Пусть его величество будет, как обещает, долгим по веку своему. Пусть только Кийа, моя Кийа, придёт в мои объятия. Пусть только Кийа...

— Разве ты не знаешь, что она в Северном дворце? Зачем повторяешь её имя?

Я произнёс имя моей возлюбленной вслух, и Тутанхатон услышал его. Великие боги! Никто из членов царского дома не любит Кийю. Никто, кроме фараона и меня.

— Тебе показалось, Тутанхатон.

— До сих пор ты не лгал мне, Джхутимес...

Стайка пёстрых птиц пронеслась в воздухе, над нашими головами, и щебет их заглушил мой вздох, тяжкий, слишком тяжкий для мужчины, скорее подобающий женщине. Вздох любви моей к Кийе, вздох моего одиночества. О Кийа, моя Кийа, кто создал тебя, кто создал тебя для вечных страданий моих? Неужели и там, в Аменти, я буду лишь наблюдать за тем, как ты будешь следовать путём солнца бок о бок с Эхнатоном?

Царевна спасает меня — маленькая, изящная царевна Анхесенпаатон. Это она стояла за деревьями, это она украдкой наблюдала за нами. Так хороша она, что хочется любоваться ею, как драгоценным украшением или прелестным цветком. Она смотрит с улыбкой на нас, глаза её лучезарны, глаза её полны радости.

— Я хочу покататься на лодке, Джхутимес.

— Твоё желание будет исполнено, прекрасная госпожа.

Зеленоватая поверхность пруда вновь отражает тростниковую лодку и нас троих — Тутанхатона, Анхесенпаатон и меня. Они сидят рядом и не смотрят друг на друга, но чувствуется, что Тутанхатон заботливо оберегает девочку, чтобы на неё не попали брызги воды, чтобы ей было удобно сидеть на корме. Так должен поступать любой мужчина, но когда Тутанхатон делает это для девочки Анхесенпаатон, он делает это с особенным удовольствием. Любовь, подобная маленькой хрупкой газели, или тень её, тень от любви взрослых? О Кийа, о моя Кийа, чего только не отдал бы я за то, чтобы были мы с тобой подобны этим двум детям, свободным и вольным любить друг друга, если Хатхор благословит их своим сиянием? И даже если благословение даст зримое солнце, царственное солнце?

Я ворвался в её маленький дворец, разукрашенный, как игрушка, я оттолкнул стражников, пытавшихся меня задержать, я миновал толпу испуганных служанок, я вошёл в её покои, где лежала она на полу, измученная, обессиленная горем. Кийа, моя Кийа была свергнута с престола, лишена царского венца, дочь её умерла вслед за царевной Макетатон, пережив её на два месяца. Поддавшись злому совету или собственной злой воле, Эхнатон изгнал свою возлюбленную, Эхнатон повелел стереть её имя на всех изображениях, Эхнатон провозгласил соправителем царевича Нефр-нефру-атона, дав ему имя Хефер-нефру-атон, Эхнатон дал согласие на брак Нефр-нефру-атона со своей старшей дочерью Меритатон. То, чего боялась Кийа, то, чего так страшилась она, свершилось и сбылось в предназначенные богами сроки. Теперь, поверженная, лежала она на полу своего роскошного покоя, где, должно быть, долгие часы любви проводил с ней фараон. Как испугалась, как вздрогнула она, услышав мои шаги! Как обхватила она мои колени и как разрыдалась, когда я поднял её и привлёк на свою грудь! Глаза её тонули в море скорби, тело её было объято страхом, она была в моих объятиях словно мёртвая, словно окаменевшая под взглядом волшебной радужной змеи. Не в силах вымолвить ни слова, я обнимал мою прекрасную, мою возлюбленную Кийю, ту, ради которой совершил бы и величайший подвиг, и величайшее преступление. Я уложил её на ложе и сам сел с нею рядом, потому что она не отпускала моей руки, потому что она держалась за неё, как за последний амулет, дарующий жизнь. Всегда она знала о моей любви и всегда знала, что ничто на свете не может отвратить меня от неё, даже если бы вся страна Кемет прокляла её имя и уничтожила бы саму память о ней. Чем провинилась она, что навлекло на неё гнев фараона, что заставило его низвергнуть со страшной высоты ту, которую столь высоко вознёс он? Её называли виновницей всех бед Кемет, её ненавидели едва ли не больше, чем самого фараона, её называли злой и хитрой, но для меня она была прекраснее всех даров Нут, прекраснее самой любви, которую внушала она. Молча смотрел я на неё, и сердце моё разрывалось от горя, когда я видел её глаза, полные слёз, её лицо, искажённое страхом и страданием. Губы её шептали невнятно, и я знал, что повторяет она один-единственный вопрос, на который ищет ответа, что молит своего царственного возлюбленного ответить, объяснить: за что? За что? Но я не знал, наказана или спасена была она гневом фараона, и потому не мог разделить её страдания, хотя и готов был сделать всё, чтобы избавить её от них. Только один светильник горел в её покое, только это маленькое пламя освещало её великое горе и мою великую любовь. И я сказал моей Кийе: