— Святилищам Амона я велел пожертвовать щедрые дары, плодородные земли, пастбища. И ещё приказал передать им много слуг, певцов, танцовщиц и музыкантов из моих дворцов. Великий Амон-Ра будет доволен... Мне бы хотелось видеть восстановленными все храмы Кемет. Но сколько времени и средств понадобится на это? Много... И всё же я не отступлю. Эйе когда-то говорил, что примирить Атона и Амона невозможно, но разве я этого не сделал? Вопреки ему — сделал! Никто в стране Кемет не будет подвергаться гонениям из-за любви к Атону или какому-нибудь иному богу. Пусть рождаются и Амени, и Нефр-нефру-атоны, и даже Сетхем и Сети, пусть много будет людей, много богов. Но Эйе прав, другое гораздо труднее — примирить старую знать с новой. И всё же я думаю, что мне удастся сделать и это. Смотри, Анхесенпаатон, ведь я царствую всего четыре года, а сколько уже успел сделать! Эйе не верил в меня, а ведь многие до сих пор думают, что дела Кемет вершит чати. Если бы они знали, сколько раз я вступал в борьбу с этим чати! Ты слушаешь меня, Анхесенпаатон?

Я прикрыла глаза, но вовсе не от того, что мне наскучили речи моего господина. Лодка мерно покачивалась на водной глади, движение её навевало сон. И солнце так высоко стояло в небе, что лучи его томили. Мне было известно, как часто мой муж вступал в борьбу с Эйе, верным и преданным, но своевольным чати. Они спорили подолгу, Эйе по целым дням бывал рассержен и молчалив, хотя и делал вид, что всё в государстве вершится его волей. И мне приятно было, что мой возлюбленный говорит мне всё как есть, говорит правдиво и легко. Меритатон учила меня вникать в дела моего мужа, жить его жизнью, его заботами, радостями и печалями. Не знаю, получалось ли у меня это. Я больше думала о самом Тутанхатоне, чем о его делах. И, признаться, не могла понять, почему так важен был переезд именно в Мен-Нофер. Была покинута столица царственного Солнца, город, воздвигнутый моим отцом посреди пустыни — вот и всё, остальное для меня не имело значения. И всё же я спросила:

— А почему Эйе недоволен нашим переездом в Мен-Нофер? Только потому, что сам он родом из Опета?

— Не только поэтому. Он сердит на Мен-Нофер из-за того, что в нём слишком много немху. Хотя много и людей золотой крови Кемет, но первое пересиливает второе. В Опете меня бы плотным кольцом окружили люди старой знати, и волей-неволей пришлось бы стать их пленником. Они настаивали бы на старых церемониях, на соблюдении всех древних обычаев, отгоняли бы всё новое, даже прекрасное искусство. И я был бы вынужден соглашаться с ними, ибо жители Опета издавна привыкли почитать себя достойными давать советы владыкам. В Мен-Нофере всё по-иному, проще, легче. И иноземцев здесь намного больше, и относятся к ним гораздо терпимее, чем в Опете. Это мне очень нравится! Такой великой стране, как Кемет, нужно много товаров, а значит, иноземные купцы должны чувствовать себя в ней хорошо и не наталкиваться постоянно на осуждающие взгляды. Торговлю тоже нужно восстанавливать, многое потеряно, Анхесенпаатон. Мен-Нофер и расположен куда удобнее...

— А что говорит твой учитель Мернепта, мой возлюбленный господин?

— Учитель родом из Хемену. Он счастлив тем, что может открыто приносить жертвы мудрому Тоту. Он одобряет всё, что я делаю.

— Он очень тебя любит.

— Очень. И я люблю его как отца.

Хорошо было, что мы прекратили разговор о городах, хорошо было, что, заговорив о Мернепта, мой господин оживился, с лица его постепенно уходило озабоченное выражение. Я и не думала о том, что для него переезд в Мен-Нофер имеет такое значение.

Лодка мерно скользила по течению, над нами так же медленно плыло яркое голубое небо, все в брызгах солнечного света и белых узорах редких облаков. Тутанхатон закрыл глаза, на кончиках его ресниц заиграли радужные лучики. И я вновь коснулась его лица кончиками пальцев, провела ими по щекам, векам, губам. Словно была я слепым скульптором Хесира, собирающимся высекать из камня изображение владыки.

— Твоя красота так отрадна, господин!

— И твоя тоже, Анхесенпаатон. Я всегда вижу тебя, даже когда глаза мои закрыты.

— И сейчас?

— Смотрю на тебя сквозь солнце, любимая моя. Вот сияет солнце на небосклоне, вот согревает своими живительными лучами всё, что цветёт и радуется, вот ласкает тела наши, сердца, в которых — любовь, любовь, любовь...

— Что на свете превыше любви? Тело моё становится солнечной плотью, когда ощущает прикосновения рук моего возлюбленного господина, когда он ласкает его.

   — Там, в Опете, со многими придётся встретиться и поговорить, многих успокоить и ободрить, а иных повергнуть в печаль, ибо фараон Тутанхатон всё-таки будет жить в Мен-Нофере. Кто захочет видеть его, преодолеет путь по реке, а кто не способен на такое, пусть дожидается, пока его величество не навестит свою Южную столицу. Построю в Мен-Нофере новые храмы, Анхесенпаатон, украшу их статуями богов из чистого золота, пусть новое золото сверкает в лучах нового солнца. Много золота доставят на днях из Куша, я получил уже хорошие донесения. Когда-то Мен-Нофер стал городом, объединившим земли Нехебт и Буто, теперь пришла пора сделать то же самое. Ты думаешь, наверно, что я даже с тобой не могу забыть о государственных делах? Неправда, могу... Послушай ещё чуть-чуть: когда приедем в Опет, я скажу тебе нечто... Это очень важно, Анхесенпаатон, важней нашего переезда в Мен-Нофер, это укрепит славу нашего царствования. А теперь поплывём к берегу, к нашей беседке в цветах, я больше не могу только смотреть на тебя. Поцелуй меня, любимая... вот так. Я хочу быть с тобой, грудь с грудью, ты нужна мне...

Опет был украшен подобно царской барке в день великого плавания Амона, сверкал на солнце всеми красками флагов и цветочных гирлянд, благоухал живыми цветами и драгоценными бальзамами, и волны толпы переливались и шумели, как Хапи в день великого разлива, и доплёскивали до ступеней дворца, где уже ожидали царедворцы в пышных одеждах. С балкона, украшенного цветами, хорошо видно было и эту толпу, и высших сановников государства, и поистине казалось, что вся Кемет вышла на улицы, чтобы приветствовать фараона, возлюбленного сына богов... Сердце билось тревожно и радостно, и ликование длилось, и мнилось бесконечным, не было ничего, что могло бы бросить на него тень, как нет ничего, способного омрачить радость солнца... Но прекраснее солнца был мой возлюбленный господин, ликом напоминавший молодого Хора, и улыбка на его лице, когда он смотрел с балкона дворца на разливающуюся перед ним нарядную толпу, была улыбкой доброго бога, радостно взирающего на свой народ. И когда он появился в окружении блестящей свиты на ступенях дворца, народ простёрся ниц перед своим повелителем, радостно благословляя появление фараона. Что могло сравниться с любовью Кемет, этой великой страны, населённой истинными детьми Ра? Мой господин делал всё, что могло внушить народу любовь к нему. Только вчера он повелел высечь на камне торжественную посвятительную надпись, в которой повелел изготовить прекрасные золотые статуи Амона и Пта, и толпы людей разного звания со слезами склонились перед плитой, покрытой священными письменами, восхваляя имя фараона, начавшего восстановление святилищ. Как могли не любить его? Сотни людей возвращались из рудников и каменоломен, фараон приказывал возвращать им их имущество, если это было возможно, и наделял их золотом из царской сокровищницы, не скупясь на щедрые пожертвования восстанавливающимся храмам, на подарки тем, кто чувствовал себя несправедливо обиженным. Но ему удавалось и то, что казалось невероятным: он не отвергал услуг немху, предоставляя им право верной службой доказывать свою преданность царскому дому. И никто в стране Кемет больше не подвергался гонениям за любовь к своим богам. Это было удивительно, и всё же это было так. Однажды я присутствовала при разговоре моего господина с человеком по имени Яхмес, одним из тех, кто первым подставил своё плечо под бремя ниспровержения старых богов и возведения Атона во славу его. Этот человек был низкорождённым, отец его держал небольшую пекарню на окраине Опета. Черты его лица ещё красноречивее, чем язык, могли рассказать о его происхождении, и руки у него были грубые, хотя и носил он золотые кольца и перстни с драгоценными камнями. Большой, грубый, с короткой шеей, с широким лицом, стоял он перед троном моего господина, казавшегося ещё более красивым и хрупким рядом с этим гиппопотамом. Не по себе было Яхмесу, совсем не по себе, ибо было это тотчас же по приезде царского двора в Мен-Нофер, когда никто не знал ещё, какой дорогой пойдёт дальше юный владыка Кемет. Потому и не было в позе немху благородного почтения, с каким стояли перед царским троном люди золотой крови Кемет, и потому мне было немного жаль его.