Он как будто даже не замечал того, что я держала его руку, бессильно лежащую на подлокотнике трона. Это была холодная, безжизненная рука, рука тяжелобольного или смертельно уставшего человека. Таким он и казался мне весь последний месяц, так, вероятно, было и на самом деле. Эйе прохаживался по залу так, как будто в этом огромном парадном помещении не было никого, как будто он был в нём наедине с собой, с собственными мыслями. Ему можно было позволить такое нарушение правил. Да и что можно не позволить человеку, от которого ожидаешь спасения? Ведь к нему был обращён этот беспомощный, полный отчаяния вопрос: «что же теперь делать, Эйе?», ведь от него мы ждали ответа, ему вручали свои судьбы, не говоря уже о судьбе Кемет. И хвала Атону, что он находился рядом и соглашался помочь, что он думал, много думал о наших делах, забывая о себе, о времени своём и о годах. Он был мудр, воистину мудр, наш многоопытный советник, и он был добр к нам, молодым правителям Кемет, для которых слишком тяжела была власть великих фараонов.

Эйе наконец опустился в простое резное кресло, стоявшее напротив царского трона. Он не выпускал свитка из рук, и это придавало важность его позе. Красивое лицо с резкими чертами неуловимо менялось в отблесках пламени светильника. Эйе, всегда Эйе, всюду Эйе... И в тот день, когда погасло солнце Ахетатона, он единственный присутствовал при этом страшном таинстве. Тот, кто не знал верности Эйе царскому дому, мог бы допустить мысль о причастности старого царедворца к великой скорби. Но мы знали её, и она была спасительна для нас.

— Твоё величество, — сказал Эйе, — путь твой должен быть ровным и непреклонным, как путь царственного Солнца. Ты должен решить, и время не терпит промедления. Что угодно тебе, твоё величество Анх-хепрура? Окружить себя людьми чистой, древней крови? Но пока у твоего трона толпятся немху, возведённые из ничтожества великим Эхнатоном, ты не сможешь сделать этого. Новое и старое никогда не примирятся между собой, как никогда не сойтись птице мент и ястребу. Твоё величество желает даровать прощение тем, кто слишком усердно поклонялся покровителю Опета? Но те, кто был возвеличен благодаря преданности царственному Солнцу, не станут пить вина из того кувшина, из которого ты напоишь прощённых тобою. Чувствуешь ли ты, что мышца твоя крепче камня и может стать опорой Дома Солнца?

Хефер-нефру-атон молчал, и молчание его было красноречивее горьких слов, которыми мог бы он ответить старому царедворцу. Только Эйе мог позволить себе говорить так, для всякого другого это было бы непозволительной дерзостью, только Эйе мог обнажать так беспощадно сокровенные глубины сердца фараона. Он знал всё, всё видел и всё понимал. И лучше всех в стране Кемет знал он, что его величество Анх-хепрура Хефер-нефру-атон не в силах стать опорой Дома Солнца.

— Твоё величество, есть только одно средство, которое может привлечь к тебе сердца многих, которое может вернуть тебе покой и радость владычества над страной Кемет. Оно покажется тебе странным, но иного я не знаю. Призови других советников, быть может, они окажутся мудрее меня. Но я могу сказать лишь одно: твоё величество, ты должен посетить Опет, ты должен примириться с теми, кто не покинул его ради всего великолепия Ахетатона, кто остался на руинах храмов. Не теперь, твоё величество, спустя некоторое время после упокоения великого Эхнатона в Доме Вечности. Прикажи верным сопровождать тебя, прикажи верным царственному Солнцу служить ему, как подобает служить великому. И тогда... Тогда, быть может, ты спасёшься, твоё величество.

Мы оба вздрогнули, когда в пустоте огромного зала прозвучало это слово. Кто осмелился бы угрожать фараону? А в словах Эйе звучала угроза, беспощадная угроза. Значит, опасность была так велика, что Эйе решился произнести вслух странное, страшное, непозволительное слово. Он смотрел на нас прямо и твёрдо, сжав губы, всем своим видом давая понять владыкам Кемет, что ничего не скажет сверх уже произнесённого. Он держал свиток, как скипетр, он был величествен, как парадная статуя. От него исходила сила, великая сила тайного знания, постижения скрытых от наших глаз вещей. Эйе, бывший с великим Эхнатоном в тот день, когда... Ещё немного, и мы услышим из его уст похвалу покровителю Опета!

— Больше ничего нельзя сделать, Эйе? — спросил мой муж, и в его вопросе уже был ответ. Эйе покачал головой — несколько раз, медленно, твёрдо. Я заглянула в глаза Хефер-нефру-атона, они казались выточенными из тёмного камня, свет отражался в них так, словно они не ощущали его. Во мне всё сжималось от боли, похожей скорее на сдерживаемую ярость, но я молчала, ожидая слова Хефер-нефру-атона. Быть может, легче, да и милосерднее было бы первой нарушить молчание, бросить в лицо Эйе: «Никогда!» Я с тревогой смотрела на мужа, зная, что перед ним, как и передо мной, разверзлась чёрная пропасть. Остаться на краю? Преодолеть её? Сделать шаг, и...

Молчание длилось долго, так долго, что стало тяжёлым и плотным, как камень, стеснило дыхание. Мой муж поднялся, рука его выскользнула из моей руки и бессильно коснулась лба.

— Пусть так, Эйе. Объяви о моём желании, когда придёт время. А пока... Мне очень тяжело, трудно дышать. Дай мне твоих трав, которые всегда помогают. Прикажи начальнику караула не беспокоить меня...

По знаку Эйе растворились двери, выход фараона должны были сопровождать телохранители, слуги, носители опахала. Все они распростёрлись у его ног, все были прахом у ног его. Он стоял перед ними, не замечая их, только сдерживая боль.

Эта боль держала его спину прямой, боль стирала всякое выражение глаз, боль удерживала в застывшей руке знаки царской власти. Я тихо шепнула Эйе, чтобы он вернулся в Зал Приёмов после того, как окажет помощь больному фараону, что я буду ждать его здесь. Он почтительно склонил голову и вышел вслед за Хефер-нефру-атоном, а я осталась одна. Совсем одна...

В моём сердце жил страх перед Эйе, он казался мне человеком, наделённым божественной мудростью. И слышать слова его было страшно, как слова отверзшего уста бога. Если бы мне была неведома верность Эйе царскому дому, я боялась бы кубков с питьём, подносимых его руками.

Я понимала, что не сейчас, не сегодня родилась в его сердце мысль о посещении царским двором проклятого Опета. Что побудило его принять такое решение, самое горькое, самое предательское из всех? Неужели он не любил моего отца? Неужели он не любил царственного Солнца?

Время, проведённое в одиночестве, показалось мне бесконечным, и когда вновь вошёл Эйе, я подумала, что он принёс мне весть о новом рассвете. По моему знаку он сел, и я спросила его:

— Как здоровье его величества?

— Он спит, великая госпожа. Я дал ему травы, успокаивающие боль и навевающие сон.

— Его болезнь — это болезнь, которую ты вылечишь?

— Это болезнь, которую я попробую вылечить, великая госпожа.

Эта оговорка была существенна, и она огорчила меня. Эйе был не единственным врачевателем, их было много, и всё же лучше него никто не разбирался в болезни фараона, никто не приносил ему большего облегчения. Мне стало горько, так горько, как будто всё сердце стало сплошным вместилищем печали.

— Ему очень больно, Эйе?

— Очень, великая госпожа. Есть травы, которые успокаивают боль, но они не исцеляют болезни. Здесь нужно что-то иное... Мы возносим молитвы великому Атону об исцелении его величества, но и они мало помогают.

Я вздрогнула, как от удара плетью.

— Эйе, моё сердце полно скорби... Ты сказал, что мы должны навестить Опет, а может быть...

Страшно было произнести вслух свою мысль, но Эйе был Эйе, и порой он казался всеведущим и оттого всемогущим. Он сказал спокойно, глядя мне прямо в глаза:

— И остаться там, твоё величество.

— Это безумие!

— Это необходимо, твоё величество.

— Необходимо? Оставить город царственного Солнца, не приносить ему жертв, позволить и другим делать то же? — Я задыхалась, сердцем моим уже овладевала ярость.

— Твоё величество, ты хочешь спасти своего супруга, владыку страны Кемет? Ты не желаешь, чтобы повторились времена великих смут, разрушительных для Кемет? Дом Солнца был построен великим Эхнатоном. Удержать его...