Он не стал продолжать, в этом не было смысла, я знала правду, я была дочерью своего отца. Я стояла перед Эйе, чувствуя себя совсем маленькой, беспомощной девочкой. Руки мои ослабели, колени стали подобны воде, голос моего сердца не долетал до меня. Так никогда ещё не было. Так не было даже при земной жизни отца, великого Эхнатона. И впервые я поняла, что мы теперь остались одни, навеки одни...

— Это твоё последнее слово?

— Последнее, великая госпожа.

— И нет другого пути, кроме предательства?

— Это не предательство царственного Солнца, это только шаг.

— Шаг в сторону врага — не предательство?

— Нет, великая госпожа.

— А что же это?

— Это мудрость, только мудрость. Спасти Кемет можно только оставшись в живых.

— Неужели опасность так велика? Неужели власть фараонов не священна?

— Разве священная власть фараонов уберегла от ножа убийцы Аменемхета, разве спасла она фараона Джедефра[100]?

— Но поднять руку на моего мужа, который никому не причинил зла!

— Человек, ослеплённый яростью, порой не отличает белое от чёрного, света от тьмы. Он принял случившееся с ним за волю фараона, неважно какого, и он поднимет руку на эту власть, кто бы ни сидел на троне Кемет.

— Ты говоришь о знати Опета?

— И о ней тоже, великая госпожа.

— И о знати Она?

— И о ней.

— Неужели возможно такое?

— Всё возможно, великая госпожа, на этом свете всё возможно. И мой долг — предупредить тебя об этом.

— А если мы не послушаемся тебя? — Вдруг пришла ко мне простая мысль, что можно не послушаться! — Если останемся здесь, в Ахетатоне?

— Тогда его величество столкнётся лицом к лицу со всеми оскорблёнными в Кемет, а их больше, чем песка в пустыне, великая госпожа. И когда эти люди поднимутся сразу все и захотят взять власть в свои руки, не стены этого роскошного дворца станут им преградой.

— Клянусь священным именем Атона... — Я вдруг почувствовала, что руки мои бессильно опустились, у меня не было уже сил ни возражать, ни смотреть в глаза Эйе, ни даже соглашаться с ним. — Мне не пристало идти против решения моего царственного супруга. Пусть будет так, как ты говоришь. Если бы я не знала твоей преданности нашему дому, я...

Я не договорила. На меня смотрели спокойные, твёрдые глаза.

...Анхесенпаатон проскользнула в мои покои, прижалась прохладной щекой к моей щеке. Ей недавно минуло одиннадцать лет, я не успела заметить, как безмолвно, неуловимо превратилась моя сестра в маленькую женщину. Она была любимицей отца, но я не чувствовала ревности, ведь я была царицей Кемет, а она всегда была принуждена оставаться только царевной, у которой нет иных забот, кроме нарядов и развлечений, охоты и музыки, жертвоприношений и церемоний. Погруженная в свои невесёлые думы, я не сразу ответила на её приветствие, она опустилась на колени рядом с моим ложем, ласково взяла мои руки в свои, такие тоненькие и нежные, как стебельки цветов.

— Мне хочется спросить, сестра, мне нужно услышать... Скажи, почему мужчины так много времени отдают охоте, военным упражнениям и учёным занятиям? Разве нет на свете ничего иного, что могло бы стать отрадой для них?

Я улыбнулась ей, вздыхавшей совсем по-взрослому, тяжко и горько.

— Это ты говоришь о Тутанхатоне? Это он отдаёт всё время охоте, военным упражнениям и учёным занятиям?

Я могла бы и не произносить этого, глаза сестры сразу сказали мне, что я угадала, что нечаянно выпущенная стрела попала в цель. Такой крошечной и хрупкой казалась она, что трудно было поверить в серьёзность её речей и мыслей. Но я слишком хорошо знала её, все мы слишком хорошо знали друг друга...

— Он хочет стать полководцем и ни о чём другом не думает, как только взять в руки меч и защищать Кемет от врагов. Но где они, эти враги? Я их не вижу. Это Эйе видит их, знает о них. Эйе и другие советники, а я не хочу знать! Я хочу видеть его повседневно, непрестанно...

— Анхесенпаатон, мужчина есть мужчина, даже если он очень юн. Вот видишь, твой Тутанхатон не владыка Кемет, а его время не принадлежит ни ему, ни тебе. Что же говорить и о чём тогда сокрушаться мне?

Она взглянула исподлобья.

— Кто же установил такой порядок?

— Великие фараоны, Анхесенпаатон. Так заведено, и так будет всегда. Благодари великого Атона за то, что вам не дано изведать государственных забот. Но кем бы ни стал Тутанхатон — полководцем или наместником земли Буто, ты будешь редко его видеть. А ведь он не фараон...

— К счастью! Но я хочу видеть его. Я боюсь, что он захочет отправиться на войну с хатти вместе с Хоремхебом, который вернётся на границы после дней великой скорби. И я буду как жена Хоремхеба, которая не видит его от восхода до восхода звезды Сопдет...

— А разве ты уже жена Тутанхатона?

Она вдруг заплакала — так неутешно и горько, что я пожалела о своих неосторожных словах.

— Разве можно думать об этом в дни великой скорби? Он забудет обо мне, как только взойдёт на боевую колесницу...

— Разве не легче, сестра, попытаться сделать заботы мужчины своими? Думай о том, о чём думает он, заботься о его делах, смотри его глазами. Так ты станешь ближе к нему, так войдёшь в его сердце. Я делаю так всегда, чтобы не быть одинокой...

— А если он погружен в свои думы, если не замечает, что ты рядом, что смотришь на него? Разве тогда ты идёшь к Хефер-нефру-атону, разве говоришь с ним?

— Нет. Но время немощей и трудов проходит, и тогда я вновь желанна моему господину.

— Хотелось бы мне быть такой мудрой, как ты.

— Ты ещё очень юна, Анхесенпаатон.

— А если мужчина просит твоего совета, должна ли ты говорить то, что подсказывает тебе твоё сердце, или то, что он хочет услышать?

— Иногда правда может убить, Анхесенпаатон, а ложь оказаться спасительной. Если ты обладаешь мудрым сердцем, ты поймёшь, когда нужно говорить прямо, когда промолчать или подождать. У тебя есть ещё время научиться этому, сестра.

— Ты уже научилась, Меритатон?

— Давно...

Сестра развеяла мою грусть, разговор с нею позабавил меня. Мне давно было известно желание её сердца, весь дворец знал об этом, а может быть, вся Кемет. Тутанхатон был любимцем, благословение великого Атона лежало на нём. Он был умён, скромен, ласков. Высокий для своих лет, тонкий в талии, красивый, он казался уже взрослым юношей рядом с моей хрупкой сестрой. А то, что говорила она, было правдой: Тутанхатон мечтал стать смелым воителем, подобным Снофру или Джхутимесу. И хотя иным он казался слишком нежным, слишком миловидным, от царевича Джхутимеса я знала, что рука его обладает достаточной крепостью, чтобы уверенно держать оружие. Мне было спокойно, когда я видела его рядом с моим мужем, их дружба была радостна мне. Мальчик Тутанхатон казался сильнее, увереннее молодого фараона. Он ведь был здоров, тяжкий недуг не терзал его, он не знал головокружительного страха перед Кемет Он любил Анхесенпаатон и не скрывал этого, и любовь их была радостна и спокойна. А я ещё помнила те времена, когда желание проклятой наложницы разлучало меня с моим возлюбленным, когда Эйе не отходил от его ложа, когда всякий миг встречи мог быть прерван и не повториться долго, долго... Теперь же я была женой фараона, повелителя Обеих Земель. Счастлива была судьба Тутанхатона и Анхесенпаатон, далёких от трона!

— Эйе сказал, что по прошествии дней великой скорби мы сможем пожениться, — сказала Анхесенпаатон совсем тихо, — и мне стыдно, потому что я очень хочу этого. Эйе даже торопит нас, словно боится, что нам помешает что-то. Может быть, ему ведомы сокровенные тайны?

— Может быть, Анхесенпаатон. Так не тревожься! Тутанхатон не покинет тебя, не поедет вместе с Хоремхебом. Свадьба ваша будет пышной и прекрасной, и в своё время ты узнаешь всё, что полагается знать жене. Да убережёт тебя великий Атон от скорбей и несчастий!

Она ласково прижалась ко мне и коснулась кончиком носа моей щеки, потом щекой потёрлась о мою щёку. Ей не хотелось уходить, да и мне было приятно её присутствие. Она забралась на моё ложе и устроилась в ногах, свернувшись в комочек, как её любимая белая кошка.